Иван Капитонович, Матвей и Николай ели из одного солдатского котелка, строго соблюдая очередность. Особенно сосредоточен был Иван Капитонович. Дождавшись своей очереди, он подносил ложку ко рту, подставив под нее огромный ломоть хлеба, не проливая ни одной капли. Жевал лесоруб неторопливо, основательно, желваки мерно вздымались под коричневой задубелой кожей. Матвей хлебал суп со вкусом, щеки его порозовели. Один Николай ел суетливо, шумно дул на ложку, разговаривал с набитым ртом.
— Давайте есть из одной чашки, — предложила Лена, — устроимся здесь, поближе к костру.
— Нет, я подожду, — заявил Арвид. — Из котелка вкуснее.
Лена поставила миску прямо на траву, принесла четыре огромных куска хлеба, предложенных лесорубом, и положила их на газетку. Генка благоговейно следил за этими нехитрыми приготовлениями. Есть с Леночкой из одной миски — это казалось ему неслыханной близостью!
— Ну что ты? — нетерпеливо позвала Лена. — Давай есть. Или ты неголодный?
Генке казалось, что он никогда не ел ничего вкуснее этой незатейливой похлебки. Они ели весело, обжигались, не очень-то тщательно пережевывали, ели так, как едят молодые люди, не знающие никаких диетических запретов.
Потом был чай, гениально приправленный дымком костра. Оказалось, что «супруга Степанида» положила в сундук Ивана Капитоновича пачку заварки, и он с детской радостью обнаружил это.
И теперь лесоруб пил уже третью кружку, еще больше подобрел и смотрел вокруг ясным взглядом большого ребенка.
Арвид, как всегда, отличился. Он уплел целый котелок похлебки, у него лоснились губы, щеки, руки и даже глазки блестели маслянистой блаженной сытостью.
Самыми последними принялись за ужин Марина и Владимир. Они, наверное, не замечали никого, хотя вполне доброжелательно разговаривали со всеми. Марина стала словно бы еще красивее и моложе. Но было заметно, что она еще не верит своему счастью, что скорее удивлена и встревожена, чем обрадована любовью, которая так неожиданно встретилась ей в этом поезде.
— Я рада за Марину, — тихонько сказала Лена, а потом вдруг вспомнила:
— Ты обещал мне поиграть на трубе.
— Может, не сегодня? — попытался увильнуть Генка. С оркестром он бы играл сколько угодно. Но играть одному…
— Ну, хоть немножко, — настаивала Лена. — Самую чуточку. Знаешь как это интересно!
— Ладно, сыграю, — сдался Генка. — Только я уже дней двадцать не брал трубу в руки, звук будет плоховатый.
— Пустяки! — И Лена обрадованно хлопнула в ладоши.
Генка быстренько взобрался в вагон, вынул из чемодана трубу, любовно протер раструб носовым платком и пробежал пальцами по упруго податливым клапанам.
У бруса он задержался и оглядел луг, усеянный людьми, которые казались веселыми и беззаботными. Вольно дымились костры. «Похоже на цыганский табор», — подумал Генка и тоже почувствовал себя свободным и беззаботным.
А вечер был чудесный. Солнце еще не село, хотя тени от вагонов и цистерн уже захватили большую часть луга.
— О-о, — увидев Генку с трубой, протянул Иван Капитонович. — И музыка у нас есть, это самое. Все как у людей. Живем по всем правилам, так скать.
Даже Марина и Владимир, видящие, казалось, лишь друг друга, проявили некоторое любопытство, и до Генки долетели слова Владимира: «Славный парень, даже завидно». Это и обрадовало и немножко обидело Генку: в слове «славный» ему послышалось что-то добренькое и покровительственное.
— Пойдем подальше, а то толпа набежит, — Генка махнул в сторону головы состава.
— Поиграй здесь, Гена, — попросил Матвей, в глазах которого при виде трубы зажглись искорки мальчишеского любопытства. — Все развлечение будет. А то мы от этого дурака и впрямь одурели, елочки-сосеночки!
Генка почувствовал, что будет играть хорошо. Бывали у него моменты, когда он был уверен в этом. Так было в самый первый День Победы. Ах, как легко и красиво игралось в этот желанный, выстраданный и гордый день!..
Генка сел на шпалу, лежавшую у насыпи, потрогал пальцами клапаны, почувствовал знакомое и волнующее прикосновение мундштука к губам и «прогнал» гамму от нижнего вибрирующего «соль» до пронзительного, почти невозможного «ре» третьей октавы. Этот звук повис в вечернем ясном воздухе как туго натянутая струна. Продержав высокую ноту столько, сколько было нужно, Генка так же стремительно скользнул вниз и снова протянул нижнее контральтное «соль».
— Как здорово! — Огромные синие глаза Лены сияли.
— Лихо ты сварганил, туды-сюды, — одобрительно пробасил Иван Капитонович. — Прямо как на гору взобрался и вниз стреканул. Лихо, что тут и говорить!
— Ай да Гена наш! — Матвей от избытка чувств похлопал вагонного музыканта по плечу. — Давай-ка еще что-нибудь, уважь нашего брата!
А Генка сидел, перебирая клапаны, и не знал, что сыграть, чтобы понравилось всем. Потом взглянул на удлиняющиеся тени и заиграл малороссийскую «Солнце низенько», протяжную, чуть грустную песню, варьируя ее при каждом повторе. А последний раз лихо разбавил мелодию синкопами и оборвал на высокой ноте.
Неожиданные на этом полустанке звуки трубы привлекли целую толпу слушателей, среди которых Генка с тревогой увидел ухмыляющегося здоровяка Лешку и его приятеля блондина. С ними был еще какой-то тощий, высокий, но согбенный субъект в кепке с вывернутым вверх козырьком. Под козырьком виднелась челка, по диагонали разрезавшая убогий прямоугольничек лба. Лена тоже заметила парней и с тревогой взглянула на Генку.
— Все будет в порядке, — Генка подмигнул Арвиду, хотя эти слова предназначались Леночке. Он заиграл мелодии из «Сильвы».
— Молодец, — прошептала ему на ухо Лена, и он почувствовал ее теплое нежное дыхание. — Ты жуткий симпатяга. А на губах у тебя колечко отпечаталось.
— Это от мундштука, — пояснил Генка.
— Ну, потешил ты нас, парень, так скать, — растрогался лесоруб. Он даже развел своими ручищами, показывая всем: смотрите, мол, радуйтесь.
И тут Генка явственно услышал сдавленный голосок Лешки:
— Этого духача нужно приструнить. Научился дудеть, маменькин сынок, и задается.
— Дударь, мой дударь молодой! — гнусаво пропел субъект в кепочке, и только сейчас Генка увидел, что у него явно перебитый, свороченный набок нос.
«Наверняка в драке своротили, — подумал Генка. — А если он боксер? Худо мне будет…» Но внешне постарался ничем не выдать своего растущего беспокойства, поднес трубу к губам и заиграл «Неаполитанскую песенку» Чайковского. Жаль, что не было хотя бы баяна для аккомпанемента, приходилось просто выдерживать паузы. Но грациозная «Песенка» понравилась всем пассажирам пятьсот веселого, которые давно не слышали ни музыки, ни песен. Даже старая Поликановна несколько секунд постояла у бруса и, ослабив платок, прислушалась к звукам трубы.
А вечер наступал незаметно, мягко, такой домашний, теплый, обволакивающий. Солнце освещало только верхушки деревьев, а над дальним, еле видным отсюда озерком уже парил легкий туман. Генка понял, что играть больше не нужно, к такому вечеру подходила бы музыка, прилетающая издалека, волшебно смягченная расстоянием.
— На сегодня хватит, — сказал он, поднимаясь, — когда-нибудь еще сыграю…
— Эй, комсомолец, а в ящик сыграть можешь? — громко прогнусавил парень с челочкой.
Лешка и блондин засмеялись.
— Ты зачем так, это самое? — растерянно спросил Иван Капитонович, и блаженная улыбка сползла с его лица. — И парень ты вроде как все, толковый, так скать, а глумишься. — Лесоруб по доброте душевной даже польстил блатному парню.
— Не обращайте внимания, Иван Капитонович, — сказал Генка и вместе с Леной прошел мимо парней, ощущая на себе их взгляды.
…Поздним вечером Лена пошла помогать Поликановне переодевать отца, а Генка сидел на откосе и вспоминал о доме. Внизу сидели двое, но в сумерках Генка не мог разобрать кто. Голоса звучали приглушенно. Он прислушался. Да ведь это Марина и Владимир!
— Твоя жена была красивая? — Марина спрашивала так, будто заранее знала, что Владимир ответит утвердительно.
— Красивая, — помедлив, подтвердил Астахов.
— Может, встретитесь — и все уладится?