Ребята еще долго не могли успокоиться.
— Эх-ма! — вздохнул Николай, направляясь к своему месту, где стояли чемоданы Владимира Астахова. — Хороший парень Володька. Но гордый, строптивый. А зачем, к чему? Жил бы себе поживал да добра наживал. Да добра у него и так хватает: папаша — профессор, а может, и сам академик. У него этого добра — мне век работать — не заиметь.
— Опять пошел деньги считать, — сказал Арвид.
— Да откуда у него деньги? — удивился Генка. — Он всю дорогу у Владимира просил…
— Много ты знаешь! Есть у него деньги. И еще сколько! Смотри!
Генка без особого интереса посмотрел вниз. Николай действительно пересчитывал деньги. Выражение его лица поразило Генку. Морщинистые губы шевелились, обычно тусклые, глубоко запрятанные глаза теперь красновато поблескивали, а все лицо, сосредоточенно-восторженное, показалось Генке жутким, хотя Николай улыбался. Никогда еще Генка не видел улыбки скупца, не думающего о том, что эту улыбку могут увидеть другие люди. Ох, какое это было полубезумное, сладострастное, страшное и жалкое лицо!
Николай вел какой-то свой, особый счет. Отсчитав несколько бумажек, он засовывал их в один карман, потом снова считал и клал деньги уже в другой карман пиджака, а одну пачку почему-то затолкал в мешок. Толстые пальцы его вздрагивали мелко-мелко.
— Эй, Николай, припрячь подальше! — насмешливо крикнул Арвид.
Николай вздрогнул. Лицо его как будто захлопнулось, запоздало припрятывая пробившуюся наружу суть.
— Вот черт рыжий! Помешал! — с досадой просипел он, потом отвернулся от ребят, запрятал несчитанную пачку денег глубоко в мешок и долго возился, завязывая его.
— Зачем тебе деньги, Николай? — настырничал Арвид. — Без денег ведь лучше, спокойнее.
— Дурак ты, — кудахтнул Николай — он так смеялся иногда. — Вот поживешь с мое, тогда узнаешь, зачем люди живут на белом свете. А зачем люди живут? Чтоб жить-поживать и добра наживать. Раньше все сказки такими вот словами заканчивались. А кто эти сказки сочинял, не дурак был, а в корень глядел.
Арвид посмеивался, ему было все равно, как развлекаться: все лучше, чем ехать молча. А Генка не знал, что сказать Николаю, потому что сам никогда не имел денег и не думал о них. Было только противно: слова Николая казались мокрыми, скользкими и унизительными.
…Будто оправдываясь перед пассажирами за все свои прежние задержки, пятьсот веселый резво домчал их до Казани. Город запомнился Генке кремлем, видневшимся вдалеке, и симпатичной смуглой татарочкой, стоявшей с велосипедом возле переезда. Правда, обидно, что татарочка посмотрела на ребят не только с любопытством, но и с жалостью. Это немного расстроило Генку. И опять встала перед глазами Лена…
— Арвид, а ты хоть немножко помнишь Ригу? — спросил он приятеля, чтобы отвлечься.
— А как же, — отозвался тот. — Конечно, помню.
— А я только на открытке Ригу видел. Башни там красивые — тонкие, как копья…
— Точно, — оживился Арвид и вдруг настороженно спросил:
— Хочешь, я тебе стихи про Ригу прочитаю?
— По-русски или по-латышски?
— По-латышски ты, отличник, не поймешь. Но есть одно на русском…
— Сам сочинил? — поинтересовался Генка.
— Сам, — высокомерно заявил Арвид, чтобы прикрыть свое смущение. — Только ты, хоть и отличник, не поймешь ничего!
— Ну, читай, послушаю.
И Арвид начал читать. Генка не был знатоком, но сразу почувствовал, что в этих стихах идут в обнимку искренность и наивность. Особенно запомнились две строчки:
Башни Риги, вы целились а небо,
А вонзились вы в сердце мое.
— Ну как? — Арвид даже покраснел, что с ним случалось не так уж часто.
Генке стихи, в общем, понравились, но он постарался ответить как можно суше и нейтральнее:
— Ничего. Даже не подумаешь, что оболтус вроде тебя может так сочинить.
Они немножко поругались, но без злости, скорее просто для разнообразия.
— Чего опять не поделили? — просипел Николай, который, как ни странно, стал меньше кашлять, по крайней мере днем. — Заняться вам нечем, вот и плетете… Эх, быстрее бы домой добраться, к мясу, к молочку поближе!
И Николай опять забубнил о барсучьем жире и медвежьем сале, о «пользительности» молока, о том, как добротно и здорово он устроит свою жизнь дома, где, возможно, и женится, если найдет толковую, работящую жену… А Генка в который раз со сладкой грустью вспомнил о Леночке. Эх, пятьсот веселый! Эх, разлучник!.. А колеса беспечно отстукивали километры, тщетно пытаясь убедить Генку в том, что время и расстояние — лучшие лекарства от любви.
Вечером Николай подошел к Генке.
— Слушай, возьми себе костюм, и парнишка пусть себе выберет, что пожелает…
Лицо Николая, перепаханное морщинами, было напряженным, казалось, кашель вот-вот набросится на него.
— Ты о чем, Николай?
— Да о барахле об астаховском.
Генка отступил на шаг и протестующе замахал руками:
— Мне ничего не надо, я все отвезу по адресу. Николай сжал руки перед грудью и зашептал прямо в лицо отступающего Генки:
— Ну, скажи, паря, зачем тебе везти барахло?
Володьке оно и не надобно. Отец у него профессор. Академик! А для меня это — богатство. На курорт мне надо, масло, молоко покупать. И сало барсучье небось дорогое. А, Генка?
— Да замолчи ты! — крикнул Генка, и ему самому стало стыдно за свой визгливый голос: он никогда так еще не кричал. — Ты действительно… — Генка хотел сказать «раб», но едва-едва сдержался. — Я все отвезу по адресу, — твердо повторил он.
Николай вдруг надсадно закашлялся. Лицо его стало почти черным.
Генка залез на полку, где уже сладко посапывал Арвид.
Они проснулись от тишины. Ни разговоров, ни криков, ни топота ног, слышался только звук молотка, которым железнодорожники проверяют колеса вагонов. А вот и сам путеец.
— Какого черта вы здесь отираетесь? — закричал он, случайно заглянув в вагон и увидев ребят. — Приехали. Уже Москва! Шуруйте быстрей в электричку! — И железнодорожник пошел вдоль состава, постукивая молоточком, открывая крючком замасленные буксы.
Неужели Москва? Радость встрепенулась в Генкиной душе. Почти тридцать дней добирался он в этот город своей мечты.
— Арвид, Москва! Ты понимаешь, Москва!
Полусонный Арвид сначала бессмысленно хлопал глазами, а потом с криком «Ура!» спрыгнул вниз, Генка — за ним.
Николая в вагоне уже не было, астаховских чемоданов тоже.
— Шляпы мы с тобой, — запоздало укорил Арвид. — На полку их надо было…
Но, здраво рассудив, они пришли к выводу, что и на полке чемоданы вряд ли были бы сохранней: скорее всего Николаи исчез еще ночью и ребята все равно бы не услышали.
От этих мыслей было, конечно, не легче — не смогли уберечь.
Пятьсот веселый стоял на маленькой дачной станции. Но пустили его, бедолагу, в столичный град Москву. Генка бросил прощальный взгляд на опустевший состав и побежал за Арвидом к платформе, на которой толпились легко, празднично одетые дачники.
Стремительно и ровно подошла электричка. Генка и Арпид, неумытые, нелепые в своей потрепанной одежонке, но совершенно счастливые, развалились на скамейке в полупустом вагоне и жадно вглядывались в лица людей, для которых Москва была привычна, как дом родной. Напротив них сидели старушка, опасливо косившаяся на Арвида, и парень, молодой, ухоженный, красиво причесанный.
Электричка мчалась к Москве, останавливаясь у перронов станций лишь на считанные секунды, потом гудела непривычной сиреной и с породистой мягкостью снова трогалась в путь.
Вместе с толпой они выплеснулись на площадь трех вокзалов, и Генка, забыв все дорожные невзгоды и печали, обнимал Москву. Москва! Его охватил сладкий эгоизм обладания, причастности к Москве.
А Москва была прекрасна. В утреннем воздухе еще пахло хлебом, который недавно развозили по булочным. Веселыми крикливыми стайками стояли мороженщицы — они были прекрасны. Даже выбоины на тротуарах казались чудесными и значительными. И небо, опутанное проводами трамваев и троллейбусов, было приветливым и синим.