И ахнул топором по крышке.
Топор отскочил как гуттаперчевый. Я едва удержал его в бесчувственных пальцах. Снова ударил, и опять топор со звоном только скользнул по крепким сосновым доскам. Я разъярился и, собрав силы, нанес еще удар. Этот огромный сундук теперь был моим врагом, и я должен был его уничтожить. Я крушил его, рубил мстительно, как ненавистное существо, которое заставило меня столько перестрадать. Я вымещал на нем свое отчаяние, страх, тоску.
И сундук стал разваливаться.
Опомнился я только тогда, когда от сундука осталась груда расщепленных досок. Я припотел, разогрелся, отер с лица капли и увидел широко раскрытые глаза Вальки. Он смотрел на меня остановившимся взглядом.
— Ты… чо-о? — скорее догадался, чем услышал я сквозь стук колес.
Я попытался улыбнуться, но губы не слушались меня.
— Счас, — хрипло выдавил я. — Счас я печку растоплю.
Ломая спички в распухших пальцах, с трудом разжег я «буржуйку». И когда огонь жарко взялся, когда желтые блики света заплясали по запорошенному снегом полу, я осел на тряпичных ногах и опять заплакал. Чего ревел, я и сам не знал, ведь все страшное было позади: под колеса не попал, Валька жив! Но перехватило вот горло, и ничего поделать с собою я не мог, слезы сами катились по одубевшим щекам. И нестерпимо болела ушибленная голова — так болела, что глаза мои застила темнота.
Сколько я так сидел — не знаю, сидел, пока до сознания не пробился хриплый Валькин голос:
— То-оль, ты чо-о?
— А? — очнулся я, вынырнув из какого-то забытья, и с удивлением обвел взглядом белые стены вагона. Пока я лазил по крыше, теплушку забуранило снежным бусом, а по углам намело целые сугробы.
— Ты чо-о?
Валькины глаза черными пятнами плыли на обескровленном неподвижном лице. Они жили отдельно от лица, и в них отблесками светился огонь печки.
— Ничо, — сказал я как можно спокойнее. — Счас кипяток пить будем.
Я подтащил Вальку поближе к печке, потом нагреб снегу в чайник и поставил его на «буржуйку». Жарко горели крашеные сухие доски, и печка быстро накалялась. Теперь можно было заняться и собою.
Я растирал себе уши снегом, тер суконной полою шинели, тер отчаянно, до ссадин, кожу живьем сдирал. Тер, пока не почувствовал дикую боль. И боль эта радостно отозвалась в сердце — не пропащее дело с ушами. Теперь, конечно, будут пухнуть, станут как у слона. Черт с ними, поди, не отвалятся! Больно ныли и прихваченные морозом пальцы левой руки, с которой я потерял рукавицу.
Постепенно я все же начал приходить в себя, оживать. Долго растирал пальцы на ногах, растирал, пока не почувствовал, что они разогрелись, что стало их мелко и приятно покалывать. Все! Порядок и с ногами. Чуть было не обезножел. Эх, пимы бы сейчас, с печки, горяченькие!
Я туго обмотал гудевшую от боли голову вафельным полотенцем, которое нашел в своем матросском вещмешке, и сразу стало теплее, и боль вроде уменьшилась. За шапку мне, конечно, тоже влетит. Казенное имущество. А-а, черт с ним, влетит так влетит!
Я увидел, что Валька неотрывно смотрит на огонь, и обрадовался. Оживел! Уж теперь-то я не дам ему помереть! Уж теперь-то он как миленький будет жить!
— Счас я тебе кипяточку, — пообещал я. — Счас скипит. Ты как?
Валька не ответил, но и без того было видно, что ему шибко плохо. Запавшие глаза и спекшиеся губы чернели в окровавленных грязных бинтах, которыми была замотана его голова.
— Счас, счас, — ободрял я его и себя. — Счас тепло будет.
Стучали под полом колеса, темь стояла в углах промерзшего насквозь гулко-пустого вагона, за стенами лютовала сибирская ночь, но здесь, возле печки, уже раскаленной до малинового цвета, был маленький кружок жизни, освещенный огнем из открытой дверцы.
Чайник вскипел, пустил пар, и эта напористая белая струя обрадовала меня, напомнила дом, тепло, жизнь, которая была когда-то, но так далеко, что будто и не было ее, просто пригрезилась.
Я налил в мятую алюминиевую кружку кипятку, бросил туда последний кусочек сахару, что хранился у меня в вещмешке, и начал поить Вальку. Приподняв ему голову, обжигал его губы кипятком. Он стонал, мычал, но я все же заставил его выпить кружку до дна. На заострившемся носу его мелкой росой выступил пот, ртутно взблескивая в бликах печного огня. Черные впадины глаз посветлели, приобрели серо-фиолетовый цвет, правая щека, свободная от бинта, налилась слабым румянцем и влажно заблестела. Та-ак. Теперь порядок! Теперь все! Теперь будет жить!