Мы с девушкой подсунулись поближе к печке. Я набросал в раскрытую дверцу прихваченную морозом картошку.
В углу вагона была сбита из досок небольшая кладовка, а в нее насыпана картошка, которую я обязан был доставить в водолазную школу. Сверху картошку укрыли брезентом, чтобы не померзла, но брезент этот я давно уже приспособил на Вальку, спасая его от стужи. Картошку побило морозом. Мне за это тоже влетит.
Терпеть голод было больше невмоготу, и я пошел на недозволенное — взял несколько картофелин, нарушил негласный запрет. И хотя мне никто не приказывал не трогать картошку, я хранил ее как казенное имущество и не прикасался к ней, твердо зная, что государственное брать нельзя. Да и притом все время думал, что вот-вот приедем и не помру я, если и потерплю. Но я уже начал терять силы от голода и понимал, что, переступив грань недозволенного, я все же не ворую, а делаю это во имя спасения товарища. Ведь я Вальке нужен был здоровым и сильным, если я тут протяну ноги, то и ему капут. А за двое суток у нас с ним не было во рту ни маковой росинки, и я оголодал.
Кожура начала подгорать, и по вагону распространился удивительно вкусный запах печеной картошки. Это мне напомнило детство, ночное, куда я с мальчишками гонял колхозных лошадей; костер, вокруг которого мы сидели и пекли картошку. Я страсть любил хрустящую на зубах поджаристую кожуру и пышащую горячим паром рассыпчатую мякоть, посыпанную крупной зернистой солью для вкуса. Лето, луговая ночь, тепло. В темноте фыркают лошади. Как все это далеко-далеко!..
Я выдернул из огня почерневшую картофелину, предложил сначала Вальке, но он даже не откликнулся, и я не стал настаивать, пусть лежит.
— Хотите? — спросил я девушку. Она кивнула.
Я перекатывал горячую картофелину с ладони на ладонь, дул на нее, потом перекинул ее в подставленные ковшиком маленькие девичьи ладошки.
— Горячая, — предупредил я.
— Ага. — Девушка вдруг засмеялась, тоже перебрасывая картошину с руки на руку.
От этого смеха мне стало хорошо, пропала скованность. Я всегда побаивался девчонок, даже из своего класса, а вот ее, совсем незнакомую, почему-то сразу перестал стесняться. Мы как-то сразу поглянулись друг дружке.
Мы ели горячую сладкую картошку. Полусырая, но огненная, она все равно была вкусна и запашиста. А если бы еще посыпать солью! Но соли у меня не было. Похрустывала на зубах пережаренная в уголь кожура. Рот девушки стал черным от сажи. Я ей сказал об этом. Она прыснула в ладошку и ответила, что у меня тоже губы замазаны. Мы стали вытирать губы и только размазали сажу по лицу и, глядя друг на дружку, смеялись.
— А вас как зовут? — насмелился спросить я.
— Катя. — Она взмахнула на меня оттаявшими ресницами, как стрекоза крылышками, и доверчиво улыбнулась. Мне стало совсем хорошо от этой простой и бесхитростной улыбки.
— А меня — Толя.
— А почему у вас голова завязана?
— Шапку сдуло.
— А я думала — вы раненый.
— Нет. Сдуло.
Я пожалел, что раненый не я, а Валька, но не стал рассказывать, где и как потерял шапку и что у меня нестерпимо болят уши. Они казались мне такими огромными, что будто я состою только из одних ушей. Гигантские, тяжелые и больные, они гнули меня к земле. Хорошо еще Катя не видит их под вафельным полотенцем, которое я, как чалму, намотал для сугрева на голову, а то бы со смеху померла.
— А вы вправду водолазы? — Она опять с какой-то опаской покосилась на развешанные рубахи.
— Правда.
— Ой! — тихо ойкнула она. — И на дно лазили?
— Ага.
— Ой! — опять ойкнула она. — В прорубь глянешь — и то дух захватит — черно да глыбко.
— Ничо, — сказал я как можно небрежней. — Прорубь! Подумаешь — прорубь! Байкал — он поглубже.
— Ох, страсть-то какая!
У меня распирало грудь от гордости, что я водолаз и вот Катя с испуганным восхищением смотрит на меня. Я вдруг начал молотить языком. Каких только страстей-мордастей не понарассказывал ей про водолазную жизнь! И про свирепых акул (в Байкале они не водились), и про гигантских спрутов со щупальцами по два метра (ими в Байкале тоже не пахло), и про чудовищных крабов (были они в озере или нет, я не знал), и про живые цветы-актинии, которые питаются рыбами (это особенно удивило Катю), и про медуз…
Распахнув свои и без того большие глаза, Катя оцепенело слушала. А меня несло, как с горы! Все, что я вычитал еще в детстве в книжках, все, что слышал от старых водолазов, — все это я вывалил на Катину голову. И по глазам ее видел, что не по дням, не по часам, а по минутам становлюсь героем, и это меня подхлестывало на дальнейшее безбожное вранье. Сам себе удивлялся — как это ловко у меня получается.