По стеклу хлещут потоки воды, и сквозь мутную пелену расплывчато вспыхивают молнии, раскалывая небо в куски. И этот торжествующий и неуправляемый разгул природы неожиданно приносит мне легкость дыхания и ощущение свободы. Я вдруг понимаю, что все кончится хорошо. Не может быть, чтобы мразь торжествовала! Не может быть, чтобы я не выстоял! Выдержал же я тогда, в юности, выполнил свой долг перед Валькой. Теперь должен выполнить долг перед самим собою — сберечь свое имя…
Почему и как все это началось?
Ненависть одних, зависть других и молчаливое согласие третьих. Первые и вторые — с этими мне все ясно. Но вот третьи…
Нет, они не участвуют в травле. Возможно, им даже неприятна вся эта возня около меня, но они молчат. Что это? Равнодушие? Пассивность? Осторожность? Нежелание пачкать рук? Что заставляет их молчать? Давно известно, что убивают при молчаливом согласии посторонних.
Я понимаю, что на мне в сложившейся ситуации сходятся интересы многих.
Одним надо воспользоваться случаем и столкнуть с кресла самого организатора травли — человека беспринципного и способного на бездумную подлость, раньше таких называли «без царя в голове» — и при этом сделать хорошую мину — защищают невиновного.
Другим… Я много думал: что заставило этих — вторых — с такой злобой, с такой ненавистью обрушиться на меня? Чувствуется, давно ждали они удобного случая. Они убеждены, что только они талантливы, только они могут что-то сделать в искусстве. С претензией на интеллектуальный снобизм они уверены, что им от рождения уготована особая роль, самою судьбою предназначено, самим провидением предначертано быть метрами, а такие, как я, по их мнению, в литературе случайны. А если у нас что-то получается, то ими овладевает злобная зависть. Та самая, что называется черной.
Третьи молчат. Почему молчат третьи?
Нет, я не могу повторить слова того, кто на крики толпы «Распни его, распни!» сказал: «Я прощаю им. Они не знают, что творят». Эти — ведают. Заранее обдумали, загодя просчитали, как в шахматах, все варианты вперед. Упустили только одно, забыли в слепой ярости, что рано или поздно, но зло все равно проигрывает.
Недавнее собрание было гнусным. Все знали, что среди нас сидит анонимщик. И он понимал это и вел себя суетливо, заискивающе и в то же время нахально, пытался острить, рассказывал анекдоты.
Я давно заметил, что любой негодяй несет на себе какую-то печать. Каинову печать, что ли? Он и внешне-то выглядит чаще мерзко. Отталкивающе неприятен и этот анонимщик: дряблая, бледная и пористая кожа щек, лысина покрыта какими-то лишаями, суетливость движений. Именно это бросается в глаза, несмотря на его жалкие потуги выглядеть импозантно — красит остатки волос, носит орденские планки (хотя орденов у него никто не видел), говорит несколько театральным голосом. Я понимаю, что рискую быть обвиненным в литературном штампе при обрисовке этого подлеца. Но откуда же появился в литературе штамп? Он родился из жизни, от неоднократного слепка с действительности. Задолго до меня подметили в негодяях что-то и внешне, омерзительное. Значит, действительно они чем-то схожи друг с другом — поскольку всякий раз повторялись их портреты. Да и не может быть иначе! Мы же, к примеру, не можем представить себе благородного, честного человека с мерзким, отталкивающим лицом, даже если он будет и некрасив или инвалид. Все равно в лице его будет видна и воля, и мужество, и честность, и доброта. А у мерзавца и с красивым лицом (кстати, тоже штамп!) виден порок. Внутренняя духовная суть проецируется на лицо человека. И никуда от этого не уйти.
Вот уж точно сказано: «Каждый выслуживает себе лицо как солдат «Георгия».
Мне казалось, что на собрании вот-вот укажут на него пальцем, назовут его имя. Но произносились какие-то общие слова о чести, о товариществе, о здоровом коллективе. Поговорили, посотрясали воздух и, когда анонимщик ушел, облегченно вздохнули, заговорили о том, что он, конечно, догадался, все понял, что его здорово проучили. Я же был уверен, что теперь-то, чувствуя негласную поддержку и безнаказанность, он и распояшется. И оказался прав — он незамедлительно выпустил автоматную очередь анонимок в мой адрес. Я понял, что пока меня совсем не затоптали в грязь, пока не убили клеветой, надо защищаться.
И вот я еду в Москву. Еду к обгорелому танкисту. У нас осталось фронтовое братство. И пока оно есть, я не беззащитен. Нет, мы еще повоюем! Я хорошо понимаю, что война предстоит затяжная, что еще много сил потребуется, еще много бед ждет меня — не так-то просто одолеть зло. Мне почему-то в жизни все время приходится с кем-то бороться, что-то доказывать, все время что-то преодолевать. Порою мне кажется, что я всю жизнь так и не выходил из «пятьсот-веселого», все еду и еду в нем…