— Гляжу, бегит ктой-то. Думаю, не нарушитель какой! Присмотрелси — ранетый. Вот-вот под колесы ускользнет. Я, значица, цоп тебя!
— Спасибо.
Я понял, что за раненого он меня принял из-за полотенца на голове.
— Удало я тебя вздернул! — в голосе кондуктора слышалось довольство своей ловкостью. — Думал, рука оборветси. Главно — уловчитьси за ворот цопнуть.
И еще мысля: не оторвался бы ворот-то. Вдруг стара шинелька, молью бита. Тода — пиши пропал.
Я молчал. Шинель у меня и впрямь была не первого сроку, нам выдали б/у, и воротник мог, конечно, оторваться, он и так наполовину был оторван.
— Ловко ж я тебя уцепил! — продолжал восхищаться собою проводник. — Главно, мерекаю, ворот бы не оторвалси, едять его мухи!
Я слушал его вполуха, а сам думал: догадалась ли Катя задвинуть дверь, хватит ли сил у нее?
Кондуктор ударил кресалом по камню, брызнули искры, и он начал раздувать трут, прикрыв его от ветра. Чмокая губами, прикурил самокрутку. Табак затрещал, бумага пыхнула огнем и на миг осветила большую, будто помело, бороду и увесистый, как картошина, бородавчатый, одубевший на морозе нос. Таких носов я еще не видывал.
Дед курнул, сплюнул и сказал:
— Я, значица, прицелился, рукавицу скинул — и цоп! Главно — ухватить ловчей. Молись богу, приметил я тебя. Околел бы тута на экой стуже.
— Спасибо, — еще раз поблагодарил я.
— Чего уж, — между затяжками сказал кондуктор. — Из «спасиба» шубу не сошьешь. Ты как тут появилси?
— Из теплушки.
— Это котора посередке состава?
— Ага. Я раненого везу.
— Ранетого? — удивился дед. — Откель, куда?
Я пояснил, откуда и куда и что дезертир ударил Вальку ножом.
— А сам чего замотан?
— Я — так. У меня шапку сдуло.
— А-а. — Он помолчал, пыхнул раза два цигаркой. — Этой погани развелоси теперя. Никто помирать не хотит. Бегут, как тараканы, едять их мухи! На нашей станции тоже одного пымали.
— Сволочь он! — озлился я на мирные слова кондуктора. — Расстреливать таких!
— Знамо дело, — согласился дед и вздохнул. — Чо деетси, чо деетси!
— Мне в теплушку надо. Они там позамерзают без дров.
— Кто?
— Там еще девушка, — пояснил я.
— Ничо, не замерзнут, — успокаивающе сказал он. — Раз тама девка, она чонито придумает. Девки, они ловчей нас, смекалистей.
— По крышам можно добраться.
— Куды-ы! — запротивился кондуктор. — По крышам — верный гроб.
— Я уже лазил.
И я рассказал, как уже отставал от поезда и как проник в вагон, умолчав, что разбил голову и потерял сознание. Он внимательно выслушал и сказал:
— Потерпи. Скоро станция должна быть. А с хвоста тебе не достичь теплушки, сорвешься. Верная погибель.
Я и сам понимал, что отсюда не добраться — вон сколько вагонов надо преодолеть! Да и не вагоны даже, а цистерны в основном. Цистерны из-под горючего.
— Курить хошь? — наконец предложил кондуктор.
Я давно уже глотал слюнки, принюхиваясь к табачному дыму, давно хотел погреться куревом, но попросить стеснялся. Махорка у меня кончилась еще вчера.
Дед сунул мне кисет. Защищаясь от снежной коловерти, я еле свернул непослушными пальцами цигарку и присосался к огоньку самокрутки кондуктора, прикурил. Затянувшись крепким дымом, закашлялся.
— Табачок — горлодер. Сам сею, — услышал я довольные нотки в голосе кондуктора. — До печенок продирает. Спать не дает на службе.
Какой уж тут сон, на таком морозе! Да еще в хвосте эшелона, где мотает, как на море, и снежный буран бьет в лицо. Разве тут уснешь, хоть и в тулупе!
Я прислушался к стуку колес — не сбавляет ли ход поезд?
— Ты дыши в запазушку-то, дыши, а то окочуришь-си, — наставлял меня дед. — Молись богу, что ухватил я тебя, изловчился. Закоченел бы ты на эком холоду.
— Спасибо, — в третий раз сказал я.
Кондуктор пробурчал что-то, затянулся цигаркой, огонек опять с треском пыхнул, осветил нос-картошку и закуржавелые от морозного дыхания усы и бороду.
Меня колотило — зуб на зуб не попадал.
Ноги одубели, я стучал изо всех сил ботинками друг о дружку, втягивал голову в плечи, прикрываясь полуоторванным воротником шинели. Тонкое вафельное полотенце, насквозь промерзшее, леденило голову. Ушей не слышно — видать, конец им. Ну, ночка! Господи, что за ночь! Стужа такая, что рта не раскрыть — зубы ломит.
— Да-а, паря, одежонка у тебя не для матушки-Сибири, — заметил кондуктор мои отчаянные попытки согреться.
Шинелька и впрямь была на рыбьем меху и подбита ветром, ботинки с «теплыми шнурками» грохотали, будто каменные.
Кондуктор наклонился, осмотрел мои ноги.