— Настыли?
— Спасу нет, — сознался я. — Немецкие.
— Ну-у? — удивился кондуктор и опять наклонился, рассмотрел ботинки, уважительно сказал: — С шипами. Износу не будет. Теплые — аи нет?
— Какой — теплые! — стучал я зубами. — Будто из железа.
— С шипами, — опять подивился кондуктор. — По нашей слякоти — лучше не сыскать.
Ботинки были трофейные. Изготовлены в Германии для горных стрелков, с прочной, будто железной подошвой. Почему-то осенью нас обули в них. В слякоть, и правда, хорошо — не пропускают ни капли, а зимой стали будто ледяные.
Меня мучила мысль о Вальке и Кате. Как там Катя домовничает? Удалось ли ей задвинуть дверь? Валька застынет на полу. Я уже собрался спросить кондуктора — скоро ли остановка, как он сам заговорил:
— До остановки верст двадцать еще. Ты, паря, обезножешь в ботиночках-то.
— Ничо, — ответил я, думая о другом. Да и что мог я поделать, где взять другую обувку. Пальцев на ногах я и впрямь уже не чувствовал.
— Ты пляши.
Я и так давно приплясывал, вприсядку только осталось.
— Слышь, матрос, — вдруг сказал кондуктор. — Удружи мне свои ботинки-то немецкие. А? А я тебе за них пимы вот отдам. А то ведь обезножешь на морозе-то, А? И табачку ссужу. Хороший табак, ядреный.
Я молчал, не зная, что ответить. Мое молчание он понял по-другому.
— А еще, слышь… — по голосу я догадался: кондуктор колеблется.
Он вытащил откуда-то из необъятных недр тулупа солдатскую алюминиевую фляжку — она тускло блеснула в лунном свете.
— Самогон тута. Первач. Чистый, как слеза младенца. С морозу — первое дело. Нако, глотни.
Я глотнул, задохнулся от крепости. Мерзлый комок прокатился внутрь и через мгновение вспыхнул огнем, и зажила во мне жизнь.
— А-а, паря! — уважительно сказал кондуктор, будто насквозь видел, как полыхает у меня в животе самогон. — Первачок! Ну как насчет ботинок-то, а?
— Не могу.
— Экой ты неуломный, — с досадой произнес кондуктор.
— Военное обмундирование, — пояснил я.
У меня и так уж не было шапки, да еще ботинки променять! В чем же я явлюсь пред грозные очи младшего лейтенанта Буцало! Он же меня на «губе» сгноит!
— Мы теперича все военные. Я ж хорошую цену даю. Я ж — не задарма. Гли-ко, пимы-то, почитай, не ношены, недавно скатанные. И первач. А?
«Вальке бы этого самогону! — подумалось мне. — Я б ему влил глоток и растер бы его. Оживел бы он».
По телу моему уже разлилась приятная теплота, дышать стало свободнее, будто пропал мороз, и мысли мои стали легкими и вольными. «А-а, была не была! — лихо подумал я. — Что мне сделают! Дальше фронта не пошлют». А до отправки на фронт нам и так остались считанные дни.
— Давай, — согласился я.
— Вот удружил, дак удружил, век не забуду! — обрадовался кондуктор. — Имя же сносу нету! Умеют, язьви их! Ничо не скажешь. Эти ж шипы вовек не сотрутси. Все едино, как конь подкованный.
Ботинки пришлись ему впору, мне же валенки были велики. Я утонул в них. Эх, портянки бы еще! Но портянки кондуктор смотал и сунул куда-то в тулуп.
После торговой сделки мы закурили по самокрутке.
— Э-э, дед! — спохватился я. — А самогон!
— Дык я чо, я ничо. Бери, — с сожалением сказал он и, прежде чем отдать фляжку, отхлебнул и крякнул. — Хорош, язьви его! До селезенок пронзает. Но… при исполнении не положено.
«И хорошо, что не положено, а то б ты ее ополовинил», — подумал я, засовывая фляжку в карман шинели, предварительно тоже прихлебнув глоток.
— У нас законы круты. Чуть чо — под трибунал, — с уважением в голосе говорил кондуктор. — А как же! Вся железная дорога военизирована. У нас и свои генералы есть.
Внутри меня горело, боль в голове пропала, ноги в пимах стали отходить — пальцы я уже чувствовал, и я блаженствовал. А карман шинели приятно тяжелила фляжка — спасенье Вальки. Скорей бы остановка! Уж я его отогрею этим самогоном, не дам помереть! Он у меня, как миленький, жить будет!
— Скоро — нет? — нетерпелось мне.
— Леший его знает, — признался кондуктор. — То мимо станции проскакиваем, то посередь тайги стоим. Все эшелоны пропущаем, технику да солдат. Все иду-ут, иду-ут, — нараспев сказал он. — Аж жуть берет, сколь народу везут на войну. Прорву. Тут до Слюдянки от Мысовой, по-хорошему-то, езды и восьми часов не наберется. А мы вот двое суток ползем.
Он помолчал, вздохнул:
— Война — она не тетка родна! Какую рощу парней повалили! У нас на станции в какой дом ни ткни пальцем — похоронка пришла. Всех суседей перебило. Рекой кровь-то текет. Чо там со Сталинградом, не слыхал?