— Это как понимать? — спросил дед.
— На водолазов учат. На дно морское спускаться будем, — с гордостью пояснил я. — Корабли поднимать будем. Ну и разное всякое… Опасная профессия, — не удержался я лишний раз покрасоваться перед Катей.
— А что в Байкале ищут? — спросил старик.
— Ничего не ищут. Учат водолазному делу.
— А потом? — не унимался дед.
— Говорю, корабли поднимать будем. И разное всякое…
Я еще и сам толком не знал, что будем делать там, на западе, на морях и реках, на фронте. Знал только, что водолазы поднимают потопленные корабли.
— За войну их понатопили, — сказал безногий. — Я знаю. Я под Севастополем был.
— Наша школа из Балаклавы эвакуирована сюда. До войны она там была, — сообщил я.
— Но-о! — удивился инвалид. — А мы под Балаклавой оборону держали. Морские бои видели. Топили наших…
— Вот добра-то где лежи-ит, — нараспев протянул дед. — Озолотиться можно.
Безногий недобро прищурился.
— А ты не этим ли промышляешь?
«И чего он на него взъелся! — недоумевал я. — Дед как дед. Пострадал вон, борчатку прожег, сам чуть не испекся, говорит, на пожаре, да и вообще старый человек. А этот все уколоть его хочет».
Меня с детства учили почтению к старшим. Бабка говаривала: «Старый человек жисть прожил, а в жисти одни синяки да шишки. Его за терпение уважать надоть. Битый-то двух небитых стоит». Я всегда с уважением относился ко всем старшим. А дед и пововсе преклонных лет, борода вон какая сивая!
— Чем я промышляю, то тебя не касаемо, — огрызнулся старик на вопрос инвалида. — Сам-то чем занимаешься?
— На гармошке вот играю, пою, милостыню собираю по вагонам. Христарадничаю! — зло усмехнулся безногий и погладил гармошку. — Вот моя кормилица. А ты?
— Я тоже на пропитанье добываю, — миролюбиво ответил старик. — У меня два сына погибло.
— Где? — прожег его взглядом инвалид.
— Знамо где. На войне.
— Врешь!
— Пошто вру?
— А по то, что так спокойно про убитых сынов не говорят. Ты, старый хрыч, не из кулаков будешь, случаем?
— С чего ты взял? — насторожился старик.
— Да уж больно похож. Таких мироедов на плакатах рисовали, — не унимался безногий.
— А ты на кого похож?
— Я — на обрубок, — зло ощерился инвалид. — Не видишь разве?
Я не понимал, чего они озлобились друг на друга. Приютил их, а они сцепились, как кобели. Дед и вправду был похож на кулака — таких я видел не только на плакатах, я их насмотрелся и в своем селе. Но мало ли на кого похож человек! Не казнить же его за это. Да и какой он мироед, этот дед! У него вон руки трудовые, кожа мозолистая — собаке не прокусить.
На безногого я старался не смотреть, мне было не по себе от его укороченного наполовину туловища. Он сидел на каком-то тряпичном сиденье, как в гнезде. Тележка была пристегнута к обрубленному и когда-то, видать, сильному телу ремнями, как портупеей — крест-накрест. От движения поезда и тряски инвалид все время дергался вместе со своей тележкой, ездил возле печки, пока не установил тележку поперек движения вагона. У него были истощенно-бледные и обметанные жестким черным волосом щеки. Пронзительно-светлые глаза его жили отдельно от задубевшего на морозе лица. Глаза торчали, будто сучки, и я все время напарывался на них. Руки его были широкими и как из чугуна литыми, и держал он в них выструганные чурбачки, чтобы опираться при передвижении.
— Почему я думаю, что ты мешочник, объясню, — не предвещающим добра голосом сказал безногий.
— Объясни, — с затаенной тревогой хмыкнул дед.
— Во-первых, вон какой «сидор». Чем он у тебя набит? — Инвалид пристально воззрился на старика.
— Не твое дело. Ты чо — прокурор?
— Во-от, значит, и прокурор тебе знаком, — довольно, почти ласково усмехнулся безногий. — Во-вторых, одет как мироед. Никакой мороз не прошибет. Одежа-то новая.
— Како — «новая»! Ремки да заплатки. — Дед просунул палец в прогорелую дырку на борчатке. — И тут барахлишко всяко, — кивнул он на мешок.
«И чего он к нему придирается? — подумал я про инвалида. — Пересобачились уже. Ехали бы тихо-мирно. Нет, надо вот ему!» Инвалид все больше и больше становился не по сердцу мне.
— Это тебя случайно прожгло, — не унимался безногий. — В-третьих, ты вот сел возле огня, расшиперился, в себя тепло хапаешь, а за тобой раненый лежит. Ему тепло нужнее, чем тебе.
— Иде ранетый? — удивился дед.
— «Иде»! За тобой! Разуй зенки-то: — прикрикнул безногий.
Старик обернулся, уставился на Вальку. Отодвинулся от печки.
— Спаси Христос, — просипел он. — Не приметил. Думал, парень с девкой едут — и все.