Навстречу, от первых вагонов, действительно надвигается черная и зловещая в вечерних сумерках пасть туннеля, заглатывает в себя поезд. И это вновь напоминает далекую морозную ночь, когда эшелон будто падал в черную гулкую пропасть.
Я закрываю дверь, и мы встречаемся глазами с проводницей. Она с презрительным осуждением меряет меня взглядом с головы до ног.
— Седые уже! И не совестно? Вывалитесь, отвечай потом за вас.
— Что — совестно? Что — совестно! — взрываюсь вдруг я.
— Не орите на меня! — взвизгивает проводница, и лицо ее покрывается красными пятнами, испуганно-злые глаза округляются. — В поезде есть милиция! Пройдите из тамбура! Не положено тут стоять!
Сознавая силу имеющего власть человека, она приказывает мне, и глаза ее наливаются яростью, стекленеют.
— Не положено? — сдавленным голосом спрашиваю я. — А умирать в мерзлых вагонах — положено? А в семнадцать лет становиться калекой — положено! А всю жизнь искать друга — положено!
Я уже кричу, не помня себя, кричу в белое плоское лицо проводницы, расплывчато маячившее передо мной.
— Бухарик! Хулиган! — доносит сквозь шум прилившей к голове крови. — Милицию позову! Какие еще мерзлые вагоны? Чего вы городите? Лето на дворе!
Я опомнился. Сильно, знакомо сжимает сердце, и плечи наливаются горячей тяжестью.
— Извините, — говорю я и не узнаю своего голоса. Открываю дверь в коридор вагона. Поезд идет уже по туннелю, и вагон ярко освещен.
— С виду интеллигентный, а хам!
— Извините, прошу вас, — повторяю я. И чего я на нее разорался! При чем тут она. Нервы совсем сдают.
Последние месяцы не прошли даром. Не хватало мне еще сердечного приступа в дороге. На душе горько вдвойне: и оттого, что ошибся, приняв за потерянного друга совсем незнакомого человека, и оттого, что вновь вспомнил, почему еду в Москву.
— Псих ненормальный, — все еще не остывшим голосом говорит проводница, неотступно, как страж, сопровождая меня.
«Разве бывают психи нормальные?» — мелькает у меня дурацкая мысль.
— И когда их только пересодют, алкашей! Указ вышел, а пьют еще больше. — Она явно обращается к пассажирам, стоящим у окон в коридоре, призывая их разделить ее возмущение.
Я побыстрее вхожу в свое купе, укрыться от посторонних любопытных взглядов. В купе трое мужчин. Лица их распарены, на столике стоит бутылка, две порожних позвякивают на ходу поезда под столом. Они сели в вагон уже навеселе и за четыре часа, пока поезд шел до этого города, опустошили еще две посудины.
— Не-ет, говорю я ему, — продолжает какой-то разговор здоровяк в прекрасном заграничном костюме, — ты, мастер, заплати полтораста рэ, тогда я буду вкалывать. А нет — сделай робота, он безотказный, может и сверхурочно ломить. Это не ранешнее время — на одном энтузиазме не покатишься. Теперь каждый требует мат… — он икает, — …мат-териального вознаграждения. Я — его величество рабочий класс. Ко мне на кривой козе не подъедешь. — Он всхохатывает, довольный остротой. — Ко мне на «Волге» подъезжай, на худой конец — на «Жигулях».
Я лезу на свою верхнюю полку.
— Товарищ, — обращается ко мне пассажир маленького росточка, со сморщенным, несмотря на молодость, лицом и с постоянной услужливо-заискивающей улыбкой. — Присаживайтесь, разделите компанию.
— Пролетарии всех стран, присоединяйтесь, — широким жестом приглашает и «его величество рабочий класс» и опять хахакает, довольный своим каламбуром. Бывают такие люди, всем и вся довольны и в первую очередь собою.
— Нет, спасибо, — отвечаю я уже с полки. «А может, напиться?» Раньше я бы не отказался. Чего греха таить — любил я это дело. Но теперь категорически запрещено. Таков приговор врачей. И я только что отлежал в больнице после сердечного приступа.
— А то давайте, скоротаем время, — предлагает третий, моряк-рыбак.
Я уже знаю: кто есть кто в моем купе. Рыбак едет домой в отпуск, «Его величество рабочий класс» — докер в порту. А подросток-перестарок — подсобный рабочий в гастрономе.
Я снова отказываюсь.
— Не желают-с, — с обиженной ноткой произносит подросток-перестарок. — Они коньяки употребляют-с. А мы — чего попроще. Мы вот за смену накушаемся «чернил» — и ничего, работаем, и завмаг не в обиде.
Я укладываюсь поудобнее, уже не слушая, что там говорят внизу. Их проводница, конечно, не тронет. После них бутылочки останутся. Прибыль. Они не алкаши, а я алкаш…
Ну почему, почему я подумал, что это он — Валька? Шрам на лице? Но ведь я никогда не видел этого шрама, я только представлял себе, что у Вальки будет такой рубец — от уха до подбородка. В тот вечер, когда я увидел Валькину рану, залитые кровью шею и лицо, мне на миг показалось, что у него отрезана голова, и я зажмурился в ужасе. А потом Валька был забинтован до самых глаз.