Он замолчал, долго смотрел на огонь и вдруг сказал:
— У тебя булькает что-то. Дай глотну.
Я поразился: откуда он знает про самогон? Фляжка у меня в кармане, как он ее усмотрел? Но фляжку подал. Он поболтал ее, определил на слух — сколько. Отглотнул. Мне стало не по себе — я Вальке берег, а он хлебает, будто свое! Безногий еще раз отхлебнул, вернул мне фляжку и неожиданно сказал, обращаясь к старику:
— Сало мы твое конфискуем.
— Не имеешь права, — глухо отозвался дед.
— Имею, — со спокойной твердостью произнес безногий. — Я за это право ногами заплатил.
Я опять удивился: откуда он знает, что у деда в мешке сало? Он что, ворожей? В землю на аршин смотрит?
Старик подтянул к себе мешок и настороженно замер, исподлобья смотрел на своего мучителя.
— Изжадился ты, дед. Бога поминаешь всуе, а поделиться с ближним не хочешь, да еще с пострадавшим защитником.
— Изгаляться-то вы все горазды. — Старик беспокойно забегал глазами. — Защитнички! Иде вы, а иде Гитлер! На Волге вон!
— Ты, дед, вражий голос, — с придыхом сказал безногий. — Мы твоего Гитлера попрем еще! Так попрем, что!..
— Попрете… — хмыкнул старик. — Доперли вон до Сталинграду. Песенки пропели «Ежли завтра война, ежли завтра в поход». Чо теперь-то не поете?
Старик злорадно ощерился, а я вдруг увидел, что он и впрямь похож на кулака. Нет, он не просто походил на него, он был им! Такие, как он, и убили моего отца. Подкараулили в степи, когда он ночью возвращался из Бийска домой. Убили да еще измывались над мертвым. Изуродовали. Бабка мне глаза прикрывала, чтобы не видел я отца, когда хоронили его. Но я все равно видел и запомнил.
Безногий побледнел, сцепил скулы и процедил сквозь зубы:
— Песни мы еще будем петь, так и знай, вражий голос! Будем! А пока — плати.
— Чо плати? — не понял дед.
Я тоже не понимал: какая еще плата?
— Я тебе говорил, что гармошкой на пропитанье зарабатываю? Играл я тебе?
Старик молчал, не спуская глаз с безногого.
— Играл — нет?
— Ну, играл.
— Плати! — повелительно повторил безногий.
— Пошто я должон платить? — упирался дед.
— Тогда конфискацию применим, — произнес, как приговор, безногий и катнулся на своей тележке к деду, одним рывком выдернул из его рук мешок и вновь откатился к печке.
— Чо деется! Разбойство! — заныл старик и просительно поглядел на нас с Катей. — Над слабосильным стариком измывается.
— Ничего, ряжка-то вон какая гладкая! Сто лет проживешь, — усмехнулся безногий.
Я не знал, что делать. Катя тоже молча смотрела то на безногого, то на старика. А у меня пропала вдруг к старику жалость и уже не коробило от желания безногого растрясти его. Я понял, что старик — мешочник. Он не вещи на продукты меняет, чтобы с голоду не пухнуть, а, наоборот, еду меняет на вещи, наживается на беде других, мотается по поездам не ради жизни, а ради наживы.
— А вы глядите да запоминайте, что тут у него в «сидоре»! А то распустили сопли!
Безногий зло зыркнул глазами на нас с Катей, растянул завязку мешка и стал вынимать прямо на пол содержимое: большой шмат белого, в три пальца толщиной, с розовой прослойкой сала; наволочку с сухарями; мешочек с солью; слегка надломленный каравай пшеничного хлеба; большой круг замороженного молока, желтоватого от жира, с обкрошенными краями…
Я как увидел этот круг, так враз забыл про все. Молоко! Вот что надо Вальке! Горячего молока ему!
Безногий будто прочитал мои мысли, подал мне молочный круг, приказал:
— Это раненому. Растопи и напои.
Не успел я взять этот мороженый каравай молока, как дед выдернул его из рук инвалида и прижал к груди. Молочные льдистые крошки посыпались ему на колени, таяли от огня, и борчатка покрывалась белыми каплями.
— Не имеете права, грабители! — удавленно засипел дед, и глаза его налились яростью.
А я вдруг обеспамятовал и закричал высоким, переходящим на визг голосом:
— Отдай молоко! Отдай!
И стал вырывать из рук старика мерзлый желтый каравай. Мы тянули его в разные стороны, крошили; тянули, пока он не разломился — половина мне, половина старику. На миг я увидел удивленно-испуганные глаза Кати и только тогда опомнился — что же я делаю! У старого человека отбираю его же еду! Что это со мной?
— Грабители, — обреченно произнес старик. — Вы за это ответите.
— Извините, — пролепетал я и протянул половинку круга обратно.
— Не сметь! — приказал мне безногий. — Это раненому!
Зло сузив глаза, протыкая ими старика, он выкрикнул:
— «Ответим?!» Ответ один — шлепнуть тебя за спекуляцию! К стенке тебя, гада!