Я окинул ищущим взглядом пустую теплушку — что бы еще сжечь? И взгляд мой уперся в водолазную рубаху, висевшую на стене. Меня осенило: «Рубахи! Рубахи!»
Под удивленно-непонимающий взгляд Кати я стал рубить топором прорезиненную рубаху на куски.
Печка сразу пыхнула веселым огнем, в вагоне завоняло горелой резиной. Молоко быстро согрелось.
Я попытался влить в него молоко насильно, но не получилось. Валька вдруг начал икать. Я где-то читал, что перед смертью на человека нападает икота, и шибко перепугался.
— Не помирай, Валька! Не помирай!
И я опять растирал ему грудь, опять приводил его в чувство, опять воевал за его жизнь.
— Не-ет, я тебе не дам помереть! Не дам! — как заклинанье повторял я. — Не дам!
Я должен довезти его, обязан довезти! В лепешку расшибусь, но довезу живым! Иначе зачем же я принял столько мук?
— Не-ет, жить будешь! Жить! — упрямо твердил я. И когда Валька наконец расклеил черные губы и проглотил немножко молока, когда дыхание его наладилось, когда мы с Катей спеленали его в теплую шаль и снова укрыли полушубком, тогда только я вдруг почувствовал, что смертельно устал, что сил моих нет никаких. Измотанный до предела, заморенно свалился я на пол рядом с Валькой. Дух из меня вон. Я выпрягся из телеги, теперь понужай не понужай — с места не сдвинуть.
На губах был соленый привкус. Я не хотел плакать, слезы катились сами. Мне было стыдно перед Катей, но я ничего не мог поделать с собою. Я рассупонился, я уже сам погибал, перестал бороться, отдав Вальке всю свою силу. Я впал в отчаяние. Да что же это такое! Когда это кончится! Будь оно все проклято! Загинем мы тут, в этом ледяном погребе на колесах!
— Ты обопрись на меня, — просила Катя и пыталась поднять меня с пола. — Ты соберись с силами. Садись поближе к печке. Погрейся — и легче станет.
Катя волоком подтащила меня к самой печке, но огонь в ней догорал, и тепла никакого не было.
— Ничего, миленький, ничего, — повторяла Катя, пытаясь ободрить меня. — Скоро доедем. Теперь уж немножко осталось. Последний перегон.
Мне раздирало кашлем грудь, я надсадно бухал на весь вагон. Меня насквозь продуло и проморозило за эти двое суток. Лихорадило, и я никак не мог унять дрожь, вызванивал зубами. Я чувствовал — мне приходит конец. Если к утру не приедем в Слюдянку — капут нам с Валькой.
Катя обняла меня, прижала к себе заботливо, как мать, стараясь согреть своим теплом.
— Господи! — тоскливо шептала она. — Хоть бы все обернулось хорошо.
Нет, совсем не об этом «пятьсот-веселом» думал я, когда обивал пороги в военкомате, никак не предполагал, что буду околевать в вагоне. В школе я мечтал о подвигах, о славе, видел себя на лихом белом коне впереди эскадрона, и в руке у меня сверкает сабля, и я мчусь в атаку, а за плечами развевается черная бурка, как у Чапаева, и враг в панике бежит, бежит, бежит…
Мечты мои о героических свершениях рушились под напором холода и голода. Почему так: одним — слава и награды, другим — синяки и шишки? Кому какая судьба выпадет, кому что на роду написано. Вот уж правду бабка говорила, что раз угораздило меня на белый свет длинноногим появиться, то весь век будет меня валить с боку на бок и не видать мне никакого просвету.
Мы погибли бы без Кати. Если бы не она, я распластался бы рядом с Валькой, и мы оба закоченели бы, не имея ни сил, ни воли бороться за жизнь.
Я еще не знал, что в жизни мне достанется немало тяжких минут, когда будет казаться, что и жить-то не стоит, но никогда я не чувствовал себя таким смертельно-опустошенным, таким беспомощным перед судьбой, как в ту лютую сибирскую ночь. Потом мне не раз в своей многолетней водолазной работе доведется быть на опасной грани, когда шанс остаться в живых будет ничтожно мал, но никогда не буду я в таком отчаянии перед обстоятельствами, как тогда, в «пятьсот-веселом»…
— Ничего, — ласково повторяла Катя, — ничего, миленький. Самая малость осталась. Теперь доедем. Потерпи.
Сердцем чуял я — она сильная, с ней не пропадешь, и от этого становилось все же легче.
4
Жизнь промелькнула быстро, как вот эта утренняя, свежеумытая грозой березовая рощица мимо окон. И вот стою я в коридоре еще спящего вагона и еду в Москву.
Как далекое эхо военных лет пришли ко мне воспоминания. Не думал не гадал, когда садился в вагон фирменного поезда, что встречусь с юностью. Неужели это был я? Был Валька? Была Катя? Был «пятьсот-веселый»? Была лютая сибирская ночь? Сколько лет прошло! Вечность прокатилась! Но душа моя не утеряла, и тело мое не забыло, сохранило в каких-то своих клетках память того огромного напряжения, тех отчаянных усилий на пределе человеческих возможностей и по сей день болит той давней болью.