Стучат колеса под ногами, и толчки больно отдаются в сердце. «Как бы меня не прихватило в дороге», — с опаской думаю я, прислушиваясь к этой знакомой боли, тогда тоже болело сердце, но совсем другой болью.
Я снова ухожу памятью в тот далекий-далекий день…
Светлым морозным утром наш эшелон подошел к Слюдянке. Я отодвинул дверь и выглянул из вагона. Увидел знакомые строения станции, а дальше, за ней и как бы выше ее, — огромный заснеженный Байкал, на льду которого были поставлены сбитые из сырых досок будки над майнами. В эти черные проруби мы и спускались на дно священного моря. Ледяной панцирь Байкала тянулся до окоема, уходил куда-то в безбрежность зимнего простора.
А еще в сизом морозном дыму увидел я три красных солнца. Только в лютую стужу является такое чудо глазам человека, и редко кому удается видеть такое. Бабка моя говаривала примету: «Не каждому дано. Только шибко счастливый человек сподобится».
— Три солнца! — заорал я восторженно. — Катя! Гляди, три солнца!
Она подскочила к двери. Я обнял ее. Катя доверчиво прижалась ко мне.
— Гляди! Гляди, счастливая будешь!
Она ахала:
— Господи, чудо какое!
Еще бы не чудо! И на небе чудо, и у нас чудо — доехали! Вальку довезли! Неужто и вправду доехали? Ночка выдалась — век не забыть! Обзавелся я обмороженными ушами, разжился синяками и шишками, изранился, лишился половины казенного имущества, чуток Вальку не загубил…
Эшелон наш медленно подтягивался к вокзалу, и вот-вот уже появится низкое, серое, из дикого камня здание вокзала, а мы с Катей все еще не могли оторвать глаз от чуда природы. Три одинаковых красных солнца касались дисками друг друга и, как некий знак судьбы, величественно и древнеязычески сияли на белом от мороза небосводе.
Я обрадовался, когда увидел на перроне матросский патруль во главе с офицером. «Рцы» — сине-белые полосатые повязки — ярко и празднично выделялись на рукавах черных шинелей.
Но чем ближе подходил наш вагон к вокзалу, тем быстрее меркла моя радость: патрулем командовал младший лейтенант Буцало.
Много лет проходил он в мичманах и недавно был произведен в офицеры. Как всегда безукоризненно одетый по форме, подтянутый, высокий, он был торжествен, словно на параде.
Я вспомнил, что на мне нет шапки и голова обмотана полотенцем, на ногах вместо казенных ботинок пимы, а на руках красные Катины варежки, которые она мне отдала, чтобы у меня не мерзли распухшие пальцы. Вспомнив все это, я сразу же забыл про солнечное чудо.
Теплушка остановилась как раз напротив Буцало, строго и внимательно осматривающего эшелон. Взгляд его застыл, когда уперся в меня.
«Была ни была!» — подумал я и соскочил на перрон. Терять мне было нечего. И хоть подсекались у меня ноги от усталости, да и огромные пимы мешали, я все же, стараясь «печатать» ногу, пошел «строевым» шагом к офицеру. Он онемел, не спуская с меня округлившихся глаз. Матросы за его спиной таращили зенки, и на лицах у них плавали ожидающе-развеселые ухмылки.
Я пристукнул валенком о валенок, взял «под козырек» и бодро, но пустив от волнения «петуха», отрапортовал: кто я и кого привез.
— Что это за наряд? — тихим, не предвещающим добра голосом спросил Буцало. — Где ваш головной убор, товарищ матрос?
— Ветром сдуло, товарищ младший лейтенант.
— Что у вас на ногах?
— Пимы, — пояснил я.
Я был, наверное, похож на огородное чучело: замазанное печной копотью лицо, грязное вафельное полотенце на голове, распухшие, обмороженные уши и эти грязно-белые пимы, разрисованные красными узорами. Видать, эти крендели вдохновенно малевала какая-то художественная натура. Сибиряки любят разрисовывать валенки. Ночью, когда я махнулся обувью с кондуктором, я не заметил эти вензеля и цветочки на голенищах.
— Товарищ матрос, я вас спрашиваю, что это такое? — еще тише спросил Буцало, и я понял, какие огромные усилия делает он, чтобы сдержать себя и не сорваться на крик.
— Пимы, — по-дурацки повторил я.
Красивое лицо младшего лейтенанта пошло красными пятнами гнева, а матросы за его спиной лыбились до ушей. Весело им!
— А это что? — Буцало подозрительно сузил черные зоркие глаза и взглядом указал на фляжку, которую я зачем-то прихватил с собой и держал в левой руке.
— Самогон! — брякнул я, хотя во фляжке самогону уже не было. Извели весь на Вальку.