— Гленн, еще коньяку.
Гленн быстро, но не суетясь, принес бутылку французского коньяка и ломтики лимона. Тернер налил полные рюмки, тут же выпил свою и поморщился, хотя десятью минутами раньше пил с явным наслаждением. Конечно, кому приятно рассказывать о своей жене чужому человеку, да еще с разными подробностями, но иного выхода не было. Он затеял рискованную игру и обязан был довести ее до конца. Мой миниатюрный магнитофон не был рассчитан на долгую работу и давно перестал записывать, но самое главное в этой необычной сделке он уже зафиксировал. Для чего я пошел на такой опасный шаг, знал ли заранее, что запись мне пригодится или из чувства самосохранения? Не могу ответить точно, скорее всего что-то настораживало. Отсюда и риск, потому что приди в голову Тернеру, чем я занимаюсь, все бы для меня сразу закончилось; я бы навечно остался в этом лесу. Мне даже на мгновение показалось, что Тернеру известно о магнитофоне, ему мог сказать об этом подарке Дуглас. Ну, не ему, так его доверенному человеку, потому что вряд ли сам Тернер интересовался мной. Значит, впереди меня ждали не деньги, а расправа. Но думать об этом было бессмысленно и бесполезно, я никуда не мог бы скрыться от двух вооруженных мафиози; их пиджаки явно растопырились от кольтов, которые дырявили человека, словно перед ними газетный лист.
— Элиза, — продолжил Тернер, — как я уже говорил, выросла в обеспеченной, даже не столько в обеспеченной, сколько в аристократической семье: отец — директор коммерческого банка, мать — француженка с километровой родословной. Поверьте, Дик, у моего ризеншнауцера, обладателя двадцати золотых наград, родословная явно уступает происхождению матери Элизы, в то время, когда иные люди, как я, например, кроме папашки и деда, державших вонючую лавку, ничего не знают о своих предках. Вот вы, Дик Мэйсон, знаете что-нибудь о вашем прадедушке по отцовской линии? Я уверен, что ровным счетом ничего. Кроме одного: он наверняка был авантюристом, как и ваш благородный родитель!
— Про отца вы тоже знаете? — я спросил безо всякого надрыва, потому что поверил, что Тернер действительно узнал обо мне все или почти все, тем более, что сведения о моем отце не могли меня затронуть, я сам его давно и прочно презирал.
— Да, знаю, — Тернер бросил на меня косой пронзительный взгляд, — я не начинаю никакого дела с человеком, не наведя о нем самых тщательных справок. Мне даже известно, что он продал свой тромбон за триста долларов, выдав его за работу Страдивари, хотя всем известно, что Страдивари сколачивал одни рояли.
— Вы хотели сказать скрипки.
— Что?
— Вы хотели сказать скрипки.
— Пусть будут скрипки. Это не имеет никакого значения в данном случае, потому что от этого факта ваш папаша не становится более честным. О чем, кстати, я говорил раньше?
— О родословной матери Элизы.
— Да, мадам Жаннет де Гранвиль знала всех своих родственников чуть ли не до десятого колена. Все эти де Гизы и де ла Моли с Бурбонами кем-то ей приходились. У нее есть рисунок гинекологического дерева…
— Генеалогического, — поправил я с покровительственной улыбкой, чем едва не испортил все дело.
— Вы опять хамите! — взорвался Тернер, от его голоса сразу насторожились убийцы около машины на стоянке.
— Я лишь поправил вас.
— Болван! — Тернер покраснел от гнева, да и коньяка мы выпили уже немало, — я сознательно сказал именно так, потому что плевал с высокой башни на все генеалогические древа, от которых пользы гораздо меньше, нежели от козла молока! Даже мой ризеншнауцер имеет от своей родословной больше, чем мадам де Гранвиль! А если бы я, Тернер, который добился в этой жизни почти всего, если бы я попытался нарисовать свое генеалогическое древо, то кроме скобяной лавки ничего не нарисуешь. Зато у меня есть миллионы и энергия, которая позволит их удвоить и утроить. А мадам де Гранвиль…
— Простите меня, мистер Тернер, — черт с ней, с вашей тещей, расскажите лучше об Элизе.
— Вы правы, Дик, я действительно увлекся историей происхождения моей тещи, хотя вы в этой истории можете найти кое-что для себя, потому что все это не могло пройти без следа и для Элизы: еще бы — такая родословная! А у меня, видите ли, не те манеры! На ее упреки у меня один ответ: человек с моими деньгами может себе позволить такие манеры, какие он захочет! Это вовсе не значит, что я веду себя за столом, как откровенный хам, наоборот, я веду себя на людях естественно, также, как и дома, наедине с собой. И если мне хочется макнуть хлеб в тарелку с соусом, я это делаю, как делали мой дед и отец.