— Киска, я завтра улетаю тут с одной шальной бабенкой в Гагру. Ты уж тут покрутись без меня, а через три-четыре дня — туда же. Я к тому времени ее выставлю, набью карман деньгой и сообщу тебе. Я ведь не знаю, где мы бросим кости. Деньги на билет возьмешь у меня под подушкой: я у бабенки зацарапаю и оставлю. Полета тебе хватит. Ну, бай-бай дальше…
Неживлев же пребывал в каком-то адском напряжении, а в день отъезда Ирины Александровны неожиданно успокоился. «А что, собтвенно говоря, произошло? Ну, повалился Карнаков… Ну и что? Конечно, голенькие все остались, без прикрытия, но крутятся же как-то остальные деловые люди. И мы крутились в свое время так же. И не всех же гребут в следственный изолятор на предмет снятия отпечатков пальцев и дачи показаний с последующим сольным, а то и хоровым выступлением в суде. Да и сколько мне осталось жить в этой стране? Дней десять-двенадцать. Документы уже почти оформлены, слава богу связи пока еще действуют, славная штука — инерция движения: того сняли, того отстранили, выдвигают новые идеи, а люди еще живут по прежнему принципу, за счет инерции. Вот это и есть для меня самый удобный момент, другого случая не будет, чувствую, что если не принять этих мер, через месяц-другой повяжут всех, кто раньше крутился, уверенный в своем завтрашнем дне». Он неожиданно горячо обнял Ирину Александровну, чем чрезвычайно удивил ее. Не привыкла она к столь пылким изъявлениям чувств Семена Михайловича, но ведь он-то знал, что видит ее в последний раз. Материальная сторона жизни Ирины Александровны его не волновала. Он помнил, что бриллиантов у нее остается не меньше, чем на двести тысяч и хранит их она в укромном месте, куда никто и не сунется искать даже при чрезвычайных обстоятельствах. А если вдруг тоска по ней одолеет, то, в конце концов, он же ее муж: даст вызов, обязаны выпустить.
Ирина Александровна махнула рукой и исчезла в дюралевом пролете огромного авиалайнера, потом пробралась к своему месту: рядом сидел длинноногий Алик и дремал. И хотя Семен Михайлович искренне считал, что видит свою жену в последний раз в жизни, судьбе было угодно распорядиться иначе.
Ирина Александровна сняла прекрасную мансарду недалеко от моря, с видом на восход солнца. Снимала она ее не первый год и, поскольку оплачивала жилье и пансион не скупясь, то хозяева, предупрежденные телеграммой, немедленно под благовидным предлогом удалили оттуда четыре семьи, проживающих там наподобие кур в курятнике. Для двоих же это были, прямо скажем, роскошные аппартаменты. И все-таки отдых не удался с первого дня. Сначала назойливо не отлипала мысль, что докатилась, мол, ты Ирина, до крайнего предела — стала покупать мальчиков. Да и скучноватым оказался молокосос Губарев, который кроме «класс» и «мурка», других слов почти не употреблял.
Ирине Александровне, привыкшей к светским разговорам своих партнеров, говорить с ним практически было не о чем. К тому же раздражало, что девицы на пляже в открытую пялят на Алика свои бесстыжие глаза, явно давая понять, что непрочь с ним познакомиться поближе. А на четвертый день вообще все пошло наперекосяк. Во-первых, обнаружила Ирина Александровна, что заболела венерической болезнью, не самой страшной, но такой же грязной, и уж в источнике заражения сомневаться не приходилось. Конечно, не стала она вешаться, потому что случилось с ней подобное второй раз, и немедленно помчалась искать частного врача. Губарев, тем временем, сидел в прохладном кафе и тянул шампанское через соломинку в ожидании, когда появится Киска. Неживлева не стала искать его, решив, что выгонит потом, когда вернется от врача. Врача она нашла в кожвендиспансере (был у нее нюх на определенных людей) и тот, не регистрируя случай заболевания, дал ей кучу разных таблеток, получив взамен пятьдесят рублей. Недаром говорят, что рыбак рыбака видит издалека… Когда же Ирина Александровна, все еще разъяренная, примчалась к себе в мансарду, то ее ждал сюрприз не менее болезненный: ее ненаглядный Александр Михайлович Губарев, двадцати лет от роду, спал на ковре с пьяной девицей. Вероятнее всего — с той самой Киской, которая все же приехала по вызову в Гагры и которая по случаю нестерпимо жаркой погоды лежала на ковре, не потрудившись укрыть себя хоть чем-нибудь, как знаменитая маха на полотнах великого испанского художника Франциско де Гойя и Лусиенте. Тут уж ярость Неживлевой достигла двенадцати баллов по шкале Рихтера: она пинками подняла обоих на ноги и вытолкала за дверь, выкинув вслед мини-халат бесстыжей девицы Киски и тряпки Алика, так заботливо ею приобретенные на чеки в «Березке». Потом она упала на диван и заплакала. Впрочем, плакала она недолго, потому что, бросив взгляд на туалетный столик, обнаружила пропажу бриллиантового кольца. Беспечный Алик, не знавший цену вещам, а тем более драгоценностям, продал его утром какому-то отдыхающему за сто рублей.