— Вы мерзавец, — ответил я, и у меня на какое-то мгновение помутилось в голове, я по-настоящему испугался за Ирину и Аленку и главное — поверил, что он может выполнить свою угрозу.
— Вот видите, вы почти согласны, — мягко сказал он, — вы испугались, значит, вы не допустите несчастья. И хорошо, что вы испугались не за себя. Это самое последнее дело — бояться за себя. Значит, мы можем обо всем договориться?
— О чем вы? — спросил я, не придя еще в себя.
— Все о том же.»
Призрак
Ремизов пронзительно в упор посмотрел на Плахова, вложив в этот взгляд природную гипнотическую силу. Он тренировал его годами, оттачивая грани и оттенки, как амстердамский мастер выводит на алмазе бриллиантовую россыпь геометрических сторон. В работе Ремизова все было подчинено одной цели — проникнуть в душевный мир пациента, вызвать доверие, подчинить трезвой сильной воле, усыпить смятение и тревогу, и найти причину коррозии психики, чтобы в дальнейшем, располагая совокупностью объективных данных, остановить разрушающую мозг болезнь.
Плахов наткнулся на взгляд Ремизова, неуютно поежился, стараясь подсознательно отодвинуться в сторону, потом принял его и послушно пошел по невидимой нити, как дикий зверек, попавший в свет автомобильных фар. И сразу испытал облегчение: он был не одинок в своем тягостном состоянии, это вселяло надежду — может все не так страшно и обойдется, и еще день — два, восстановится покой и прежнее душевное и физическое равновесие. Ремизов потрогал нервными чуткими пальцами лоб сидящего рядом Плахова, пробежал ими по его лицу, потом плавно отвел руку в сторону: Плахов загипнотизированно посмотрел туда же. Убрав руку, Ремизов принял прежнее положение и на какое-то время задумался, развивая мысленно дальнейшую тактику общения с Плаховым: случай, с одной стороны, был классический, а с другой, по некоторым параметрам — не укладывался в схему, и хотя Ремизов был уверен в том, что любые схемы изученных и описанных болезней условны, все же признавал, что они необходимы и, в основном, должны охватывать совокупность признаков заболевания. Теперь Плахову нужен обстоятельный, внушающий доверие, разговор.
— Вы не могли бы, Петр Борисович, припомнить, чем болели?
— За все почти сорок лет?
— Да, что помните.
— В детстве я болел часто, в основном простуды. Из инфекционных — только свинка. Нет, кажется, еще скарлатина.
— Ушибы, травмы?
— Однажды сломал руку: полез через забор за волейбольным мячом.
— По ночам не кричали?
— Нет.
— Страх испытывали?
— Да: в раннем детстве мерещилось, что ковер на стене по вечерам превращается в чудовище, которое хочет меня утащить. Тогда я укрывался одеялом с головой. Так и засыпал. Было время, когда мне казалось, будто у меня становятся огромными руки, голова, губы, что я могу запросто раздвинуть руками стены, а губами охватить весь дом.
— Долго это продолжалось?
— Нет, я научился самостоятельно гасить такие приступы, понимая, что подобное состояние таит в себе опасность, нельзя искусственно наслаждаться своей кажущейся огромностью. Я умел выключать себя. Продолжалось это около года. Да, еще, как-то в декабре мне вдруг неожиданно захотелось, чтобы пришла весна: мгновенно, без промедления! Я ощутил запах талого снега, гнилость запревшей земли, услышал крик птицы. Я закрыл глаза и грезил минуту или две, руки мои чувствовали тугую волну теплого упругого ветра, мне хотелось крикнуть, убежать за город и упасть в ожившую траву. Когда я пришел в себя и увидел замороженный снег, серый безысходный день, безучастные пустые глаза прохожих, то едва не сошел с ума. Мне пришлось усилием воли затормозить провал в безумие.
— С чем вы это связываете?
— Не знаю, помню, что я сильно уставал: принял отдел, ну и, сами понимаете, — новый коллектив, незнакомая прежде работа. Вернее, не так: незнакомые масштабы, в профессиональном отношении работа не изменилась.
— Не было ли навязчивых идей или мании преследования?
— Преследования — нет, но однажды я испытал тревогу и задохнулся в помещении: давили стены, потолок. В троллейбусе — тоже. Я не мог проехать двух остановок. Как-то в воскресенье пошел с женой и друзьями в парк и сел на колесо обозрения. Когда кабина достигла критической высоты, я почувствовал, что превратился в клубок ужаса, и чуть не выпрыгнул из нее, я должен был, как мне казалось, любым путем освободиться из тисков этой кабины. У меня сильная внутренняя организация и я сумел потом в подобных состояниях абстрагироваться и уходить из сетей панического ужаса. Я быстро приспосабливаюсь к обстановке, это служит мне защитой при стрессовых ситуациях.