Вместе с иим замерли все, кто находился у рации, хотя они и не слышали слов приказа. Они жадно следили глазами за Туровцем и радистом и по их лицам старались угадать содержание приказа. И когда черные цыганские глаза комиссара заискрились радостью, люди вокруг заулыбались; когда же лицо его стало серьезным и крутой смуглый лоб от виска к виску перерезали бороздки морщин, люди невольно насторожились. Несколько партизан старались заглянуть из-за плеча радиста на белый разлинованный лист бумаги из какого-то немецкого «гроссбуха», который Земляков быстро заполнял неразборчивыми завитушками.
Туровец, слушая, казалось, забыл обо всем.
"Отечественная война показала, — звучало в наушнике, — что советский народ способен творить чудеса и выходить победителем из самых тяжелых испытаний".
Комиссару показалось, что это сказано специально для них, как будто Сталин мог знать об их положении. Пораженный этой мыслью, комиссар пропустил несколько слов.
Он сразу спохватился и еще напряженней стал вслушиваться в торжественный голос диктора. В эти минуты он забыл об усталости, которая еще недавно валила его с ног, о непереносимой, казалось, тяжести, угнетавшей его после неудачной попытки вырваться из блокады.
— Что передают? — не выдержал широкоплечий русобородый партизан с марлевой повязкой на большой стриженой голове.
Комиссар нетерпеливо мотнул головой: не мешай. А далекий голос из Москвы продолжал:
"Дело состоит теперь в том, чтобы очистить от фашистских захватчиков всю, — диктор сделал ударение на слове всю, — нашу землю и восстановить государственные границы Советского Союза по всей линии, — диктор выделил последние слова, — от Черного до Баренцева моря".
"Пришла наша очередь! Наш праздник наступает!" — пело в сердце Туровца.
И хотя это была еще только задача, которую вождь ставил перед армией и народом, Туровец принял ее так, словно она уже стала действительностью, совершившейся реальностью. Давно не знал он такой радости. Первый день мая принес ее как вознаграждение за все тревожные ночи и дни.
Когда он услышал: "Да здравствуют советские партизаны и партизанки", ему показалось, что это вся необъятная свободная родина, что лежала по ту сторону фронта, приветствует их и желает им успеха в тяжелой борьбе.
— Можете надеяться на нас, Иосиф Виссарионович! — прошептал взволнованный Туровец.
Диктор уже произнес последнее: "Верховный Главнокомандующий Маршал Советского Союза И. Сталин", уже зазвучали торжественные звуки марша, а он все еще держал наушники. Марш неожиданно оборвался — это Земляков, экономя энергию, выключил рацию. Туровец приказал включить ее, чтобы послушать начало приказа, который диктор стал снова читать. Комисар послушал пропущенное им место приказа, положил наушники, встал и повернулся к партизанам.
"Что сказал Сталин?" — прочел комиссар во внимательных, напряженных взглядах партизан.
— Товарищ Сталин сказал, друзья, — волнуясь, произнес Туровец, — что наша задача заключается в том, чтобы очистить от фашистских захватчиков всю советскую землю и восстановить наши границы. — Он обвел сияющими, вдохновенными главами лица партизан.
— Всю землю! Слышали? — выкрикчула радостно Залесская, веселая певунья-сестра, и неожиданно для всех зачлакала.
— Значит, теперь скоро будет свободна и наша Беларусь?
Возбужденные голоса покрыл густой и сильный, как заводской гудок, бас раненого с повязкой на голове:
— Тихо вы! Слушайте лучше! Что, товарищ комиссар, Сталин еще сказал?
Турозец стал пересказывать содержание приказа, стараясь вспомнить каждое услышанное им слово. Все слушали напряженно и взволнованно. Особенно запомнилось ему лицо Залесской, смотревшей на него затуманенными слезами счастливыми глазами. Бородатый раненый с повязкой слушал с суровым выражением лица и с яростью смотрел на всякого, кто перебивал Туровца вопросами.
Глядя на них, комиссар еще раз подумал о том, как всем им нужны сталинские слова, как ждут их в каждом окопе. Нужно немедленно передать их во все роты, все взводы, каждому бойцу.
Он повернулся к Землякову:
— Переписал приказ?
— Сейчас кончаю.
Туровец пожалел, что нет теперь типографии: — другое дело было бы. Ну, что ж делать, переписывать так переписывать!
Он подозвал нескольких партизан, протянул бумагу Габдулину и уселся сам.
Когда листки были переписаны, Туровеи с нарочным разослал их в отряды. На дорогу он наказывал:
— Что бы ни было, донесите… Приказ товарища Сталина!
В отряд Ковалсвича комиссар пошел сам — ему хотелось лично передать на передовую сталинский приказ.
Солнце поднялось выше и купалось в глубокой дымчатой синеве. Лучи, пробиваясь сквозь густую зелень берез и осин, пятнами сверкали на влажной коре, на траве. Светлые полосы, как шелковые ленты, весело расцвечивали тенистую полутьму леса. Деревья стояли молчаливые, спокойные, попраздничному торжественные. Птичье царство на разные голоса славило радость существования, первый день мая.
Туровцу вспоминались отдельные выражения приказа. Он снова думал о недавней ночи, но теперь все пережитое вставало в другом свете. Ощущение громадной, почти непоправимой беды, которое раньше едва не поглотило все другие ощущения, отступило. Он увидел теперь ночные события с высоты, с которой был виден весь фронт.
И он еще раз почувствовал, что нужно как можно скорее рассказать всем партизанам, что происходит там, за кольцом блокады.
Отряд Ковалевича находился на самом неспокойном участке. Тут псе утро не утихала пулеметная трескотня. Над. КП с воем проносились мины и разрывались то возле командного пункта, то немного позади, в лесу.
Когда комиссар добрался до КП, Ковалевич о чем-то разговаривал с вихрастым хлопцем, командиром разведки. Ковалевич пожал своей плотной рукой руку Туровца и пожаловался:
— У меня дрянь дела, комиссар. Гитлеровцы, как из тучи, сыплют бомбами и минами. А мы каждый патрон считаем. Гранаты кончились. Приходится больше молчать и слушать. Ты, кажется, с какой-то новостью?
— Да, с новостью. С хорошей новостью, Иван Саввич, — сказал Туровец. Первомайской. Приказ товарища Сталина…
— Приказ Сталина? Что же ты молчишь? Покажи!
— А я и не молчу, — улыбнулся Туровец.
Ковалевич не спеша прочитал листки.
Это был высокий, плечистый мужчина с густыми светлыми бровями и умными глубоко запавшими глазами.
— Хорошая новость, Ники4юр Павлович, — удовлетворенно сказал он, дочитав последнюю строчку, и сразу, без лишних слов, перешел к делу: — Ты что, совещание хочешь? Правильно, совещание надо обязательно. Но я могу сейчас только политруков снять на полчаса. И то не всех.
Больше никого. Из третьей и восьмой, сразу говорю, не могу. Боюсь за эти две.
— Давай всех, кого можешь! Только скорей!
— У меня, ты же знаешь, все скоро делают.
Ковалевич разослал посыльных. Потом дослушал до конца донесение разведчика и отпустил его. Туровцу он посоветовал:
— А в третью и восьмую пошли моего комиссара.