– С-спасибо, – не удержавшись, вдруг поблагодарил Альберта Блэйк.
– Какой раз ты это говоришь? Девятый? – ухмыльнулся пианист. – Ладно, давай лучше начнем играть. Не будем пугать гостей своей болтовней. Они пришли сюда слушать не наши разговоры.
Слушать! Как же смешно это прозвучало. Но Тайлер все же послушался своего товарища и открыл ноты на нужной странице. Он кивнул Альберту, что уже сидел за фортепиано, и, поставив скрипку под подбородок, чуть приподнял смычок. Улам тоже кивнул в знак того, что можно начинать и начал наигрывать мелодию, после чего его подхватил и Тайлер.
Звук у этой скрипки был просто волшебным. Настолько прекрасная была та музыка, что хотелось на время забыть даже о том, как же во время игры ее начинает уставать и болеть рука, которой смычком музыкант нажимал на четыре тонкие струны скрипки. Но переставать играть тоже было нельзя, если хочешь насладится этой музыкой. И лишь истинный гений музыки мог не чувствовать этой усталости. Лишь истинный гений не только мог виртуозно играть музыку, он мог наслаждаться ею. Ведь порой мелодия могла сказать больше, чем слова. Человек, который слышит музыку знает, играя, что это не он, это музыка играет на струнах его души. И порой эти струны натягивались так сильно, словно тетива лука, но именно эта боль в груди, эта щемящая боль и вызывала ту эйфорию, когда струну отпускали.
Для Тайлера музыка значила слишком много, и он никогда бы не променял ее ни на что. Он готов был бы зарабатывать гроши, играя на улице, но ему было главное самому слышать музыку, подыгрывать ей на струнах души, как авантюристы, которые порой играют на струнках судьбы и смерти ради прилива адреналина в кровь. И этим адреналином была именно та вибрация, создаваемая струной, когда ее отпускали. Это был своеобразный наркотик, от которого было невозможно отказаться, вгонявший в слепой экстаз и заставляющий уйти в себя до степени самых невероятных иллюзий и снов.
Это был обычный день в городе G.
Обычный и серый, как и сам город.
Запись двадцать пятая
«Запись двадцать первая. Дневник пятый.
Карли пошла в школу. Я волновался, что это повлечет за собой проблемы. Сам я никогда не учился в школе и не знаю, что это такое. Карли стала видеть других детей, заводить друзей. Общение с людьми дает ей четко понять, что я не такой как все. Я боюсь. Боюсь, что она разлюбит меня. Я боюсь показаться ей ненормальным, сумасшедшим, больным.
Но она пока любит меня. А я – ее. Я готов отдать за нее жизнь, только если она попросит. Ах, если бы она знала, как я люблю ее!
Иногда ее учительница провожает ее домой, это помогает мне не отвлекаться от моей новой композиции. И вновь я никак не мог придумать для нее название. Это было уже четырнадцатое мое собственное сочинение, но окромя номера я никак не могу придумать название к нему.
Однако я надеюсь, что получу за него чуть больше, чем за номер 12. Я готовлюсь к этому концерту и Карли меня вдохновляет как ничто другое.»
Тайлер вернулся из «Белого Лебедя» на два часа раньше обычного. Директор ресторана был недоволен, но Альберт смог уладить ситуацию, уверив его, что концерт для его напарника очень важен. И тем не менее, Блэйк был внутренне очень рад, что ему удалось поскорее вырваться из этого ресторана и спастись от этих неприятных взглядов тех господ, что там проводили свое время. Они ему не нравились. Не нравились до такой степени что он мог бы поклясться даже в том, что ненавидит их.
Уже дома, когда Тайлер разулся, он первым же делом хотел проверить свою сестру, которая должна была вернуться из школы час назад. Не увидев ее, Блэйк было запаниковал и даже хотел броситься к телефону, но поуспокоился, когда увидел на столике записку. Карли написала, что ее позвала к себе подруга и что она вернется от нее в четыре и что ее проводит мама этой самой подружки-одноклассницы.
Тайлеру было первое время сложно смириться с тем, что его сестра заводила друзей и много времени проводила, играя с другими девочками на улице или дома. Но эту ревность приходилось все сильнее притуплять со временем. Приходилось понимать, что Карли, в отличие от Тайлера, была «нормальной», она была веселой, умела располагать к себе и это проявлялось у нее уже в детстве, а значит не стоило и удивляться, что девочка будет заводить немало товарищей и будет общаться с ними. Однако Тайлер все равно искренне верил, что любила она только его.
Дочитав записку, Тайлер кивнул сам себе, судорожно вздохнув, и машинально поглядел на часы, что висели над кроватью. Без пяти четыре. Но где же Карли?
А часы продолжали идти своим ходом, не сбиваясь со своего привычного ритма. Тиканье их разносилось по всей комнате, от чего с непривычки начинала болеть голова. Но не у Блэйков. Тайлер жил в этом доме едва ли не с рождения, не говоря уже о Карли. Часы были одним из немногих источников звука в этой квартире. Увы, но для Тайлера была дорогой роскошью даже радио, а о телевизоре не могло идти и речи, его-то могли позволить только настоящие счастливчики.
Пять минут показались Тайлеру пятью годами, пока он ждал свою сестру. Но вот послышался скрип входной двери, от которого Тайлер буквально подпрыгнул на месте и в прыжке же развернулся. Кто там? Вор? Наемник? Или Блэйк просто забыл прикрыть дверь, из-за чего зашел случайный прохожий?
Однако все эти глупые мысли прервались в тот же миг, как Тайлер увидел Карли и облегченно вздохнул. Это было слишком очевидно. Однако сознание Тайлера порой создавало слишком уж нереальные иллюзии для него и предположения, которые заставляли его дрожать от ужаса.
Карли. Эта милая семилетняя девочка с черными короткими волосами, одетая в темный свитер и полосатый длинный шарф, который был ей еще большим. Но что поделать? Тайлер не особо разбирался в одежде, хоть и старался одевать Карли в куда более приличные вещи, чем те, в которых он ходил сам. Взять те же галстуки. Какой сегодня был на Блэйке? Сине-зеленый в крапинку. Может быть, Альберт был прав, когда говорил о том, что его другу стоит прекратить носить галстуки «вырезанные из старой скатерти». Шутку Блэйк не оценил, но для виду похихикал. Альберт вообще был любителей найти какой-то изъян в своем лучшем друге и обязательно в шутливой форме подчеркнуть его. Он долго смеялся над Тайлером, когда те были подростками. Его отчего-то смешили его заикания. Но как бы это не было обидно в детстве, потом Тайлер понял, что его юмор совершенно безобиден и, мало того, некоторые шутки были действительно смешными. Тайлер понимал, что таким способом Улам проявлял свою привязанность. Показывал ему, что не боится обиды Тайлера, ведь как можно обижаться на дружеские шутки?
− Тайлер! – послышался звонкий голосок Карли, которая, сняв ботиночки, бросилась к старшему брату в объятия. − Ты тут не соскучился без меня? – рассмеялась девочка и взглянула в вечно испуганные глаза Тайлера.
Блэйк растрепал рукой волосы на голове своей сестры и улыбнулся. Тонкий голосок Карли был совершенно немузыкальным, в нем не было мелодичности и было ясно, что девочка не обладает никаким слухом. Тайлер слышал ее пение и еле сдержался, чтобы не поморщиться. Однако именно этот голос и именно этот смех были для него лучшей мелодией, которую он готов был слушать вечно. Ведь где, как не в них выражалась такая же сильная любовь, как в самом лучшем музыкальном произведении композитора? Это была та самая любовь, которую называли частичкой души, вкладываемой во что-то. И именно душу вкладывал в свою игру музыкант, в свое строение архитектор и именно эту душевную любовь Тайлер слышал каждый раз, когда Карли звала его по именем или ласково называла «братик».
− Не… Не особо, − как обычно, с трудом проговорил он и отпустил сестру. − Н-ну? Как…