Данфельд и Кассель проскакали недолго – всего только четверть часа – и, взобравшись на песчаный холм, остановились. Все. Конец жажде и жаре. На расстоянии мили впереди раскинулся огромный военный лагерь, а за ним катила воды широкая река, на другом берегу которой стоял большой город, опоясанный тремя кольцами стен.
Герберт фон Данфельд закричал. Давно он уже так не кричал. Радость и безумное счастье оттого, что просто живешь, овладело им. Он толкнул Касселя, приводя его в чувство.
– Очнитесь, барон, мы спасены! Спасены, понимаете?! Слава Христу, что мы не сбили с правильного пути.
Арнольд фон Кассель что-то пробурчал в ответ нечленораздельное и вновь уткнулся в гриву коня.
– Свои, – прошептал Данфельд, не отрывая взгляда от лагеря, и пришпорил коня.
Уже через час Кассель лежал в палатке Лихтендорфа, а Эйснер промыл его раны, посыпал их специальным порошком из трав, очищающим от гноя, и перевязал. Барона напоили свежей водой, накормили. Кассель тут же забылся глубоким сном.
Когда он проснулся, был вечер, он понял это по освещавшей палатку свече. Рядом сидел Карл фон Лихтендорф. Он зевал и грыз финики, лежавшие перед ним на блюде.
– Ну как ты, Кассель? – спросил граф.
– Немного лучше.
– А мы думали – нет больше нашего славного толстяка! Ты родился под счастливой звездой! Эх, сейчас бы пару бутылок рейнского выпить за твое здоровье!
– Да… Только где оно – рейнское? Когда еще вернемся домой!
– Черт возьми! – рассмеялся Лихтендорф. – Да скоро! Вот только разобьем сарацин, возьмем Иерусалим, а там – на корабли и к родной женушке под теплое крылышко.
– Ты все такой же весельчак, Лихтендорф. И как тебе удается быть всегда бодрым и жизнерадостным?
– Эх ты! Когда оказываешься в таком дерьме, как мы сейчас, ничего другого не остается, иначе совсем утонешь в нем.
– Сколько я тебя знаю, ты всегда такой весельчак.
– Потому, что жизнь хороша! А хороша она потому, что я сам так к ней отношусь! У нас с ней все взаимно – я ее люблю, и она меня любит.
– Знаешь, я вот сейчас подумал: а зачем, собственно, все это? Когда цел и невредим, таких мыслей нет, а вот взглянул смерти в глаза – и как-то не по себе от того, что все так просто. Ты есть, и тебя нет. Проклятье! Ведь все, кто были со мной, погибли! А смерть уже стояла рядом со мной, а я лежал и не мог пошевелиться, чтобы отогнать ее. Как хрупка жизнь! Я только сейчас об этом задумался. Для чего же мы тогда живем?
– О! Да ты никак стал философом! Если меня арабы наградят таким же ударом, как тебя, то я предпочту сдохнуть, чем превратиться в комок таких бредовых мыслей. Ты это брось, Кассель. Надо жить и думать только о том, что есть сейчас, что ты видишь, а все остальное – глупости выживших из ума стариков. Знал я когда-то в детстве одного монаха. Он прочитал много книг, жил отшельником и все думал и думал. Говорил, как несовершенен и плох мир, искал во всем смысл. А в один прекрасный день взял да и повесился! Вот и вся философия. Дьявол ее забери! И тогда я понял: жизнь – в каждом глотке вина, в каждом поцелуе женщины, в каждой твоей победе над врагом, а все остальное чепуха, и нечего над ней задумываться!
– Может, ты и прав.
– Ты еще сомневаешься? Фома ты этакий! А знаешь, что самое ценное в жизни?
– Что?
– То, как мы умрем. Все забудется – как мы ели, пили, ненавидели, любили, о чем думали, куда ходили. Но если смерть наша будет достойной, то будут помнить и нашу жизнь. Только королям и великим людям не стоит заботиться о том, будут ли помнить их жизнь, – они уже в истории.
В палатку вошел Штернберг, с радостью отметив, что Касселю лучше. Лихтендорф сказал другу, чтобы он садился рядом.
– Мы тут ведем философские разговоры, но мне они уже порядком опротивели! Есть очень хочется, надоели финики!
– Да ты оставь барону немного, – с улыбкой ответил Штернберг, видя, как Лихтендорф поглощает ненавистные финики.
– Ты прав! Кассель, угощайся! Это, конечно, не сушеное мясо, которым мы тебя сегодня накормили и которого больше нет, но сладко необыкновенно и, думаю, тебе понравится.
– Да, и Эйснер говорил, чтоб ты их ел – сладкое поднимет тебе настроение!
Кассель усмехнулся и, приподнявшись, взял один финик.
– Я послал за твоими людьми, – сказал Штернберг. – Клаус и Михель их зовут? Почти полумертвыми нашли их прямо на том холме, с которого наш лагерь видно. Пару метров бы им еще проползти, и они смогли бы ободриться, а то погибали с отчаяния.
– Вот видишь, и ты говоришь – всего пару метров проползти! – бормотал Кассель. – Какие шутки с нами проделывает жизнь!