Граф потер глаза и поднялся. Он был роста выше среднего, крепкого сложения, с русыми волосами и серыми глазами. Давно не бритая щетина уже обрела подобие бороды. Белые шелковые подушки, на которых он лежал, испачкались кровью. Штернберг обратил на это внимание, но тут же махнул рукой. Не жалко. Жалко стальные башмаки, на которых густо налипла кровь, – они могут заржаветь, а отчищать их от ржавчины трудновато.
Два часа назад закончился третий по счету штурм сарацинской крепости на горе Фавор. И опять неудачно. Двухтысячный гарнизон за мощными стенами, усеянными высокими башнями, держался стойко и нес весьма незначительные потери по сравнению с атакующими. Возвращаясь в лагерь, Штернберг видел, какое удручающее действие произвело на крестоносцев очередное поражение. Очень многие роптали, считая, что пора бы уже двинуться на Иерусалим или еще раз попытаться овладеть Дамаском, а некоторые вслух подумывали о возвращении домой. Граф и сам был не в духе. Мало того, что сегодня большой камень, пущенный со стены, чуть не угодил ему в голову, так еще и его оруженосец погиб, заживо сгорев, облитый кипящей смолой.
Поворочавшись на шелковых подушках, добытых Зигфридом в разграбленном сирийском селении, граф поднялся и стал снимать с себя кольчугу, шоссы и железные башмаки. Без посторонней помощи снимать доспехи было тяжело, но Штернберг кое-как справился сам, не зовя никого. Ему хотелось побыть одному.
Раздевшись, он снова лег. Наступала ночь, и бледная луна заглянула в круглое вентиляционное отверстие в крыше палатки. Глядя на луну, он вспомнил мать и тот вечер перед отправлением в Крестовый поход, когда она плакала, прижимая сына к себе. Тогда это проявление материнской любви казалось Генриху неловким и даже смешным, он постарался скорее освободиться из ее объятий и уверенным голосом, ободряя мать, обещал, что с ним ничего не случится и он вернется невредимым. Обязательно вернется. Сейчас, видя смерть и сам сея ее вокруг себя, граф до боли в душе пожалел, что не дал тогда матери подольше подержать его у своей груди, не сказал ей важных слов, все равно каких, ведь перед расставанием все слова кажутся важными.
К матери он был привязан больше, чем Конрад. Он наследовал ее родовое графство – Штернберг, там ему нравилось больше, чем в Лотрингене, где он родился и вырос. Земли отца наследовал Конрад, и, словно бы зная, что достанется ему по решению родителя, Генрих при каждом удобном случае в детстве выезжал в Штернберг. Оба графства находились во Франконии, и через их территории протекал Рейн.
Сейчас граф вспомнил, как Зигфрид Когельхайм учил его плавать в пятилетнем возрасте. Мать стояла на берегу и зорко следила, чтоб с сыном ничего не случилось. Вообще чаще с детьми находилась мать, а не отец – Людвиг фон Лотринген, хотя на воспитании это никоим образом не отразилось. И Конрад, и Генрих с детства большую часть времени проводили в обучении военному делу и рыцарским навыкам.
Людвиг фон Лотринген постоянно где-нибудь отсутствовал. Только вернувшись из Крестового похода, он увидел своего первенца – трехлетнего Конрада. Он постоянно рассказывал сыновьям о великом Фридрихе Барбароссе – покорителе Италии, наводившем ужас на сарацин. Людвиг говорил громко, выразительно жестикулируя, тем самым подогревая интерес к своим историям. Генрих слушал его, раскрыв рот, а Конрад часто позевывал. Особенно часто старший Лотринген рассказывал о том, как был свидетелем гибели императора в реке Селеф. Со слезами на глазах он подробно описывал сцену, в которой участвовал сам, – извлечения тела из бурного горного потока. Именно отец и разжег в Генрихе интерес к Крестовым походам и мечту самому отправиться отвоевывать Иерусалим.
Людвиг фон Лотринген жил дома набегами. После Третьего крестового похода начался Четвертый, и он участвовал в штурме Константинополя, но был ранен и вернулся на родину. Поправившись, отправился к родственнику в Австрию, там поучаствовал в междоусобице между двумя соседями-феодалами. Потом начался долгий конфликт за императорский трон Германии, и Лотринген поддерживал Штауфенов – потомков его кумира Фридриха Барбароссы, против Вельфов. И лишь три года назад, упав с лошади на охоте и оставшись хромым, угомонился и более из замка не выезжал, стесняясь своего увечья. Отец всегда был примером для Генриха своей неутомимостью. Генрих хотел именно такой жизни, полной подвигов и приключений.
Нет, сейчас, глядя на сгущающиеся сумерки в окне, он не грустил о доме. Он просто любил его вспоминать. Так душа отдыхала от крови и насилия этого дня.
Колокольчик, подвешенный у полога палатки, зазвенел.