— Мадам, мсье, ставки сделаны!
Элегантным движением крупье бросил маленький белый шарик на медленно вращающийся круг. Дама в красном вечернем платье следила за ним, как завороженная. Она сидела рядом с крупье. Ее руки над небольшими стопками жетонов подрагивали. Лет тридцати, очень бледная, с черными волосами, разделенными пробором, которые, как шлем, облегали ее голову. С очаровательно пухлыми губами и блестящими черными глазами, она была очень красива. Выглядела уверенно и аристократично. Рулетка занимала все ее внимание.
Томас Ливен наблюдал за ней уже битый час. Он ужинал за блестящей стойкой бара большого игорного зала и попивал виски. Свет от люстр освещал дорогие картины, гигантские бело-золотистые зеркала, толстые ковры, служащих в ливреях, господ в смокингах, обнаженные женские плечи, крутящееся колесо, бегающий шарик…
— Зеро! — воскликнул крупье возле дамы в красном. Она проиграла. Она проигрывала уже целый час. Томас наблюдал за ней. Дама теряла не только состояние, она постепенно теряла и выдержку. Дрожащими пальцами зажгла сигарету. Ее ресницы трепетали. Она открыла расшитую золотом вечернюю сумочку. Вытащила купюры. Швырнула их крупье. Тот выдал ей жетоны. Дама в красном сделала новую ставку.
Игра шла за многими столами. В зале было немало красивых женщин. Томас Ливен видел лишь одну: даму в красном. Эта смесь выдержки с азартом, хорошими манерами и страстью игрока возбуждала его — всегда возбуждала.
— 27, rouge, impair et passe[6], — выкрикнул крупье.
Дама вновь проиграла. Томас заметил, что бармен покачал головой. Он тоже смотрел на даму.
— Такое невезение, — сказал он сочувственно.
— Кто она?
— Помешана на игре. Если бы вы знали, сколько она уже здесь просадила!
— Как ее зовут?
— Эстрелла Родригес.
— Замужем?
— Вдова. Муж был адвокатом. Мы зовем ее консульшей.
— Почему?
— Ну, потому что она и есть консульша от какой-то банановой республики.
— Ага.
— 5, rouge, impair et manque[7].
Консульша опять проиграла. Перед ней лежали лишь семь одиноких жетонов.
Внезапно Томас услышал, как кто-то тихо окликнул его: «Мсье Леблан?»
Он медленно повернулся. Перед ним стоял невысокий господин, потный, взволнованный, с красным лицом. Говорил он по-французски.
— Ведь вы мсье Леблан, не так ли?
— Да.
— Следуйте за мной в туалет.
— Зачем?
— Потому что я должен вам кое-что сообщить.
«Проклятье, наверняка мои списки… Кто-то из секретных служб уже что-то пронюхал. Только кто? Лавджой или Лооз?» Томас покачал головой:
— Говорите здесь.
Коротышка зашептал ему на ухо:
— У майора Дебра неприятности в Мадриде. У него забрали паспорт. Он не может покинуть страну. Он просит вас как можно скорее переслать ему какой-нибудь паспорт.
— Какой еще паспорт?
— У вас же в Париже была их целая куча.
— Но я все раздал!
Маленький человек, словно не слыша, продолжал быстро шептать:
— Я только что засунул вам в карман конверт. В нем фотографии Дебра и мой адрес в Лиссабоне. Туда и принесете паспорт.
— Сперва его надо заиметь!
Коротышка нервно огляделся:
— Мне пора уходить… Сделайте, что можете. Позвоните мне, — и он заспешил прочь.
— Послушайте-ка, — крикнул Томас, но маленький человек исчез. «Бог мой, кругом одни неприятности! Что теперь делать? Этот Дебра славный парень! Если следовать моим убеждениям, надуть его стоило бы, но бросать в беде — нет, так не пойдет! Как же помочь Дебра выбраться из Испании? И где достать для него поддельный паспорт, да еще срочно?»
Взгляд Томаса Ливена обратился к даме в красном. В этот момент она встала, расстроенная и бледная. Судя по всему, она проигралась в пух. И тут Томасу в голову пришла идея…
Десять минут спустя он уже сидел с консульшей Эстреллой Родригес за красиво убранным столом в фешенебельном ресторане казино. Небольшой дамский оркестр трудился над Верди. Три официанта элегантно, как в классическом балете, кружили возле стола Томаса Ливена. Они подавали главное блюдо: печень по-португальски.
— Соус из сладких перцев великолепен, — нахваливал Томас. — Воистину великолепен. Вы не находите, мадам?
— Очень вкусно.
— Это благодаря томатному соку, мадам. Что-то не так?
— Почему вы спрашиваете?
— Вы так странно на меня посмотрели — так… строго!