По губам читаю вопрос.
- Ты?
Пожимаю плечами.
- Не бойся…
Делает приглашающий жест. А, блядь, почему бы и нет? Подхожу.
- Если зарежешь, мои невыполненные дела будет преследовать тебя до самой смерти.
- Не зарежу, поверь. Сконцентрируйся и представь свой самый большой страх в виде карты, монеты, яблока. Тот страх, которого не должно быть в твоей жизни. Я зарежу его.
- Сара, у меня скулы немеют от подобных метафор. Давай без поэтики, бросай и все. Только один нож и только не на этом колесе, ненавижу подобные аттракционы.
- ОК. Иди к экрану. Привязывать?
- Не надо…
- И все-таки попробуй представить…
Мой самый большой страх… Блядь, мой самый большой страх, что у нее дрогнет рука и я лишусь второго яйца. Встаю, руки в стороны, ноги… ноги не буду раздвигать. Страх. Она смотрит на меня, ждет. Чего ждет? Шепчет одними губами «Джастин». Сара, иди на хуй, черт бы тебя побрал, не лезь не в свое дело, метай ножи, снимай картинки, убивай, ищи ответы на вопросы - моё не трогай. Но мозг уже повторяет «Джастин». Страх не нужно вспоминать, страх не нужно придумывать. Лицо перед глазами: Джастин смеется, искренне, открыто, так, как умеет только он. Мой самый большой страх – никогда этого больше не увидеть. Картинка сжимается, округляется, приобретая форму яблока. Зеленое яблоко со смеющимся Джастином внутри. Киваю. Сара размахивается, и, блядь, как же медленно летит этот нож. Я вижу его кончик, направленный в лицо и осознаю фразу "ожидание конца". Треск разрываемой ткани около виска. Звон разлетевшегося вдребезги страха. Покой. Я не помню, когда мне было так спокойно. И уверенно.
Я увижу и услышу его смех. Теперь знаю. Спасибо, Сара.
Не подходя к ней, прощаюсь жестом, забыв о клиенте, ухожу.
Надо побыть одному…
11 глава
POV Джастин.
Малага-Берлин-Париж-Малага. Март-май 2008.
После возвращения из Питтса и попытки забыть, старался жить правильно, по «правилам хорошего тона». Хотел научиться правильно любить Гектора, правильно убить прошлое, правильно контактировать с правильными людьми, правильно рисовать правильными красками, правильно трахаться, правильно улыбаться, принимать участие в правильных выставках.
Я так устал от постоянной ноющей боли, особенно после ответа на свои «почему», что принимал эту ровную, плоскую правильность за комфортный отдых, этакий европейский курорт для пенсионеров: все включено, говорят негромко, смеются осторожно, гуляют по часам.
Гектор волновался, понимая причину моей заторможенности, и, как сказал однажды, чувствовал затишье перед бурей. Я смеялся, уверяя, бурями наелся до пенсии. Сейчас хочу штиля, легкого бриза, неспешной прогулки по морю в белом костюме на белом катере. Никаких драм. Никаких битв. Никакой острой памяти.
Если скажу, что удалось блокировать все, совру. Сны под контроль не попадали, ровно, как и не удавалось контролировать появления лица Брайана во время секса с Гектором. Но я учился с этим жить. В конце концов, ведь переживают люди физическую потерю близких и не сходят с ума.
Слова «это конец», выплеснутые из души в небо, стали памятником над нашими отношениями. Можно положить цветы, смахнуть пыль, поплакать, можно рассказать, как прошел день - вернуть нельзя.
Оказалось, жить «от и до», бегать только на короткие дистанции и ставить мелко-близкие цели, неплохое развлечение. Например, постараться начать и закончить картину за четыре часа и ни минутой позже. Или сделать кофе за пять минут. Засечь, сколько времени у нас с Гектором уходит на секс, сколько раз он входит в меня, на каком счете я кончаю.
Бедный Гектор… Постоянное чувство стыда перед внимательным, любящим бойфрендом толкало на суетливую нарочитую демонстрацию, доказать себе и ему, что люблю… вроде как. Старался чаще прижиматься, соглашался на все предложения, целовал походя, откликался на малейшие ласки и удовлетворял в постели. Только так мог компенсировать самообман. Хотя, почему непременно самообман? Гектор мне дорог, нужен, с ним спокойно и тепло, не надо никуда спешить, не надо ни в чем себя убеждать, догонять, перегонять, искать слова, не надо лавировать между тем, что он произносит и что на самом деле думает. Ночью, после траха, говорил себе: "Гектор и есть мой дом, моя гармония, моя половина". И пусть такой любви, которую я пережил… пережил? – не будет, пусть не трясет от одной мысли о руках, губах, родинках, пусть буква «Г» просто буква, в то время как «Б» - имя, ну и что. Будет другая.
Пусть… Цвет, вкус и запах природы зависят от времени года, но каждое из них красиво своими оттенками, своим послевкусием и флёром. Можно любить лето, а самые трепетные воспоминания связывать с зимой; или, страдая от распутицы, мечтать вернуться в нее, потому что грязь под ногами – фрагмент безумного поцелуя.
Для моего испанца выбрал «любовь»-межсезонье: стыки помогали размыть конкретные ассоциации: «как той зимой», «как той осенью». А еще межсезонье не имеет границ, ведь календарные даты никогда не совпадают с реальными, оставляя пространство для маневра: «это было хоть и со снегом, но еще осенью, поэтому не считается».
Я хотел полюбить Гектора честно, не заталкивая себя в «рамки понятия». Хотел искренности, а не красивого искусственного кристалла, выращенного из чувства благодарности, замещения объекта, внутреннего одиночества, усталости, желания покоя и боли от прикосновения к «тому Джастину». Гектор заслуживал честности, а я… я заслуживал быть любимым. Чтобы привычка, через мою натуру, определила характер наших отношений, переходящий в долгую общую судьбу.
Как-то Брайан в Нью-Йорке, мимоходом, в процессе чистки зубов сказал: «Судьба того, кто с детства привык прятаться, всегда скрывать себя и скрываться от других. Если только не встретится ненормальный, который не побоится насильно вытащить из темного угла и поставить под солнце». Слова были в пространство, не мне, скорее себе. Но до конца жизни буду помнить, как давился комом в горле от внезапной откровенности.
Не Гектор втягивал в свой образ жизни, я сам сознательно ввинчивался в него, правильно, размеренно. Мендоза не диктовал, не критиковал, не учил, не корректировал, не направлял – он был рядом. Подставлял руки, когда чувствовал, что я могу сорваться. Раздвигал мое пространство, когда видел усталость от контактов. Обкалывал антисептиком, когда понимал, - ссадины воспаляются. Ждал, надеялся, верил. Возился нежно и терпеливо, любил глубоко и естественно и все время боялся моего возможного ухода. Боялся до паники и ярости. Ревность его была направлена только на одного человека и только он вызывал у испанца ледяную злость в глазах. С таким взглядом инквизиторы посылали на костер, а его предок конкистадо́р, наверное, резал индейцев.