— Вот что, голубок, теперь ты всю войну в доме просидишь, дальше двора носа не высунешь, — пообещала бабушка. — Что же это будет, если я тебя не уберегу, что твои родители скажут, когда с войны возвратятся? А теперь садись да ужинай… Видишь, как проголодался, вон сколько хлеба отломал…
— Так я не себе, — неожиданно признался Кешка.
— Тогда веди и огольцов своих в дом, — приказала бабушка.
— Там не огольцы, а полковник раненый, — сказал Кешка.
— Ах ты, боже мой! — всплеснула руками бабушка. — Какой полковник? Откуда?
— С лагеря монастырского… Там всех пленных фашисты расстреляли, один он остался… Голодный совсем…
— Что же ты до этого времени молчал? — набросилась на Кешку бабушка. — Где он? Ах ты, горюшко наше…
Бабушка выбежала во двор. Кешка за ней.
Сергей Иванович лежал неподвижно. Даже Кешка испугался — не умер ли? Бабушка стала на колени, приложила ухо к груди.
— Потерял сознание он… Бери за ноги, понесём, — приказала она.
Сергея Ивановича положили на кровать. Он так и не пришёл в сознание.
Бабушка завесила окна, засветила лампу. Долго смотрела на потерявшего сознание человека.
— Хорошо, что ты его хлебом не накормил, — сказала она. — Тогда уже не было бы спасения. Голодному это как отрава.
Бабушка развела на шестке огонь, поставила на него чайник. Сама пошла в сенцы. Оттуда принесла пучки трав. Когда вода закипела, положила травы в чайник.
— Помоги мне, — попросила она Кешку. — Надо раны обмыть, перевязать, а потом отваром напоить…
Сергей Иванович был ранен двумя пулями, к счастью, не очень тяжело. Но крови потерял много.
Бабушка обмыла раны, перевязала холстиной. Потом напоила Сергея Ивановича отваром.
— Выживет, — сказала она. — Крепкого здоровья человек. Другой бы на его месте давно отдал бы богу душу… Теперь ему надо хорошенько выспаться. И ты ложись, а то поздно уже…
Кешка разделся, нырнул в кровать да вдруг как закричит.
— Чего ты? — удивилась бабушка.
— Там кто-то лежит… Тёплый, — заикаясь от страха, сказал Кешка.
— То Лёвка Гутман, — ответила бабушка. — Он сегодня также из-под расстрела убег…
Максимка
1
Среди велешковичских мальчишек Максимка был самым примерным учеником. У него никогда не было замечаний от учителей. Он прилежно учился. Но до круглого отличника не дотягивал. В Максимкином табеле всегда красовались две тройки: одна — по пению, вторая — по физкультуре. Да в том его вины не было.
Как ты запоёшь, если у тебя голос, как у молодого петушка, который впервые пробует закукарекать — ломкий, писклявый, хриплый, даже самому стыдно. На уроках пения Максимка только делал вид, что поёт — широко раскрывал рот. Да обмануть таким образом учителя пения Наркиса Силантьевича было невозможно. Наркис Силантьевич вдруг стучал дирижёрской палочкой по столу, а когда класс замолкал, обращался к ученикам:
— А теперь, дети, послушаем, как поёт Савик… Максим, пропой, пожалуйста, ноту «ре».
Максимка пробовал вытянуть эту проклятую ноту «ре». Получалось что-то невообразимо фальшивое, козлиное, что Наркис Силантьевич зажимал уши ладонями и ставил в классный журнал маленькую тройку, словно хотел подчеркнуть этим, что способности к пению у Максимки вот такие же мизерные, как и эта тройка.
Наркис Силантьевич, может быть, закатил бы Максимке и двойку, но не хотел огорчать Максимкину маму Христину Климентьевну.
Максимкина мама работала учительницей в той же школе, где учился Максимка и которую она когда-то окончила сама да и осталась работать в ней. Христину Климентьевну очень огорчали сыновы оценки по пению. Но что возьмёшь с безголосого! Ему хоть сто двоек закати, петь не научишь…
Не лучше у Максимки было и с физкультурой. Во-первых, Максимка никак не мог научиться ходить в строю. Учитель физкультуры Данила Иванович, бывало, командует: левой, левой, левой — и все под его команду идут левой ногой, а Максимка хоть плачь — правой… Данила Иванович тогда грозно спрашивал:
— Кто там ступает правой?..
Ученики отвечали хором:
— Савик ступает правой… Савик шагает правой…
Во-вторых, у Максимки не получались физические упражнения. Девочки и те выполняли их лучше Максимки. То ли сил у него не хватало, то ли сноровки, а может быть, рост мешал. Только Даниле Ивановичу до этого не было никакого дела. Он всегда ставил Максимке жирную, большущую тройку, чтобы и слепому было видно, какой Максимка неудачник.
Всё то было до войны. Теперь Максимкины табеля с тройками по пению и физкультуре лежали на дне материного сундука. Папа как пошёл на войну, так до этого времени и не отозвался. Да и как он отзовётся, если Максимка с мамой и сёстрами остались во вражеском тылу, а папа по ту сторону фронта.
Теперь в доме за хозяина Максимка. Хозяйничает, конечно, мама, но ответственность лежит на Максимке. Папа, когда уходил в Красную Армию, так и сказал:
— Ну что, брат Максимка, ты теперь один в доме мужчина и на тебе лежит вся ответственность за маму и сестёр…
Ответственность действительно лежала и большая, и не только за маму и сестёр, но ещё и за корову, которой до войны не было и которая появилась теперь. Зачем им до войны была та корова, если молоко, масло, творог можно было купить в сельповском магазине или на колхозном базаре. Да и некому было смотреть за коровой. Мама с папой целый день на работе, а они, дети, в школе.»
Максимкин папа был не лишь бы кто, а врач, заведующий Велешковичской амбулаторией. К нему приходили лечиться не только велешковцы. Да и сам он ездил по деревням, навещал больных. Такие поездки назывались визитами.
Для визитов у папы была казённая лошадь Гуля, бричка на рессорах для лета и возок для зимы. Раз в неделю папа запрягал Гулю, брал с собой кожаный портфель-баул, в котором хранились различные медицинские принадлежности и лекарства, и ехал на визиты.
Если бы не лошадь Гуля и не бричка, то очень тяжело пришлось бы Максимкиной маме Христине Климентьевне, когда все велешковцы бросились в отступление. Да и потом, когда возвращались с него.
В отступлении мама и обзавелась коровой. А случилось это так.
Под вечер, на второй день, что они прятались в лесу, там появились отставшие солдаты военной части, которой командовал политрук Кубасов. Он и принёс горькую весть: главные силы фашистов обошли Велешковичи с юга и с севера, далеко продвинулись на восток.
Максимкина мама очень испугалась, заплакала. Она всё ещё надеялась, что фашистов остановят и война быстро окончится, а тогда из армии вернётся папа и всё наладится. Теперь мама не знала, что делать. Возвращаться домой она боялась и поэтому начала просить политрука Кубасова, чтобы взял её с собой за линию фронта.
— Я и сам, Христина Климентьевна, учитель, — посочувствовал ей политрук. — Только в войну стал военным, и поэтому очень вас понимаю. Но, к сожалению, взять с собой за линию фронта не могу. Мы пойдём нехожеными тропами, будем пробиваться к своим с боями, а у вас трое детей… Так что советую возвращаться в Велешковичи…
— За смертью возвращаться? — грустно спросила мама. — Если не убьют фашисты, то всё равно погибнем от голода, потому что у нас припасов и на три дня не хватит.
Кубасов горячо возразил:
— Не надо так мрачно смотреть в будущее, Христина Климентьевна. Свет не без добрых людей. Как-нибудь перебьётесь, переживёте, а там, смотришь, и мы вернёмся. А пока, чтобы вам было что поесть, я дам вам немного муки.
Мама не хотела брать ту муку, но Кубасов настоял. Он позвал солдат, и те погрузили муку на бричку. Как раз в это время к ним подъехали трое всадников. Один — мужчина, с орденом Красного Знамени на френче, а две — женщины. Мужчина ловко соскочил с лошади, по-военному козырнул.