Тлен чувствовал во рту невыносимую горечь. Ему хотелось сорваться на визг, выцарапать собственные глаза.
– За жизнь детей.
– А сам ты сможешь так поступить?
Жуткие слова Тока ранили куда больней, чем стрелы.
– Ты же сам знаешь, что не могу, – хрипло проговорил Тлен.
– Ты хочешь сказать – «не стану»?
– Это не мои дети!
– Ты нашел гнев имассов – тот гнев, Тлен, которого они смогли избежать через Ритуал. Ты увидел истины иного прошлого. А теперь хочешь сбежать от всего этого? И ты, Онос Т’лэнн, действительно полагаешь, что тем самым обретешь покой? Найдя его в самообмане? Ты лишь отравишь той ложью, что говоришь сам себе, мир у меня за спиной, куда ты так стремишься. Даже детский смех, и тот будет звучать там фальшиво, а в глазах любого зверя ты прочтешь, что он видит тебя насквозь, таким, каков ты есть.
Третья стрела ударила ему в плечо, развернув, но не сбив с ног. Тлен восстановил равновесие и протянул руку к древку. Переломив его, он вытянул наружу оперенную часть. Кремневый наконечник и остаток древка с ладонь размером упали на землю у него за спиной.
– Чего… чего ты от меня хочешь?
– Ты не должен пройти.
– Но чего ты хочешь?
– Ничего, Тлен. Мне не нужно ничего. – Он наложил еще одну стрелу.
– Тогда убей меня!
– Мы и так мертвы, – ответил Ток. – Убить тебя я не смогу. Но могу остановить. Развернись, Онос Т’лэнн. Отправляйся обратно.
– И что меня там ждет?
Ток Младший замешкался, словно в первый раз за время их столь безрадостной встречи не знал, что ответить.
– Мы виноваты, – медленно произнес он, – в том, что случилось в прошлом, во множестве прошлых. Призовут ли нас когда-нибудь к ответу хотя бы за одно из них? Понимаешь, я жду, когда судьбы отразятся одна в другой. Жду этого мгновения – прекрасного, отравленного.
– Ты хочешь, Ток Младший, чтобы я простил – вас, твой народ?
– Как-то раз, в Мотте, я забрел на рынок и там обнаружил себя перед рядами, где продают обезьян-крикунов, что обитают в тамошних болотах. Я посмотрел им в глаза и увидел всю глубину их страдания, их жажды освободиться, той пытки, в которую превратили их жизнь. Но при всем при этом я понимал, что у них попросту недостаточно разума. Чтобы не простить нас за это. Но ты, имасс, разумен. И посему. Не прощай нас. Никогда не прощай!
– Я что, должен стать оружием твоей ненависти к самому себе?
– Если б я знал…
Вот за этими четырьмя словами Тлен узнал своего друга – угодившего в западню, отчаянно пытающегося освободиться.
– После Ритуала, – продолжил Ток, – вы в некотором смысле избрали не того врага для своей бесконечной отомстительной войны. Не кажется ли тебе, что куда справедливей было бы объявить войну нам, людям? Может статься, когда-нибудь Серебряная Лиса это поймет и изберет для своих неупокоенных армий иного врага. – Он пожал плечами. – Это если предположить, что я верю в справедливость… или скорее в ее способность все видеть достаточно ясно. Видеть, что вы, т’лан имассы, вы и только вы имеете возможность свершить необходимое воздаяние – за обезьян-крикунов, за всех так называемых братьев наших меньших, что стали, и продолжают становиться, жертвами наших неуемных потребнос- тей.
Он говорит словами мертвых. Его сердце застыло. Его единственный глаз способен видеть все и не отворачиваться. Он… страдает.
– Ты вот такого ожидал от смерти? – спросил его Тлен. – А как же Худовы врата?
Сверкнули зубы.
– На замке.
– Разве это возможно?
Стрела раздробила ему правую коленную чашечку. Тлен взвыл от чудовищной боли и рухнул. Он катался по земле, а ногу жгло словно огнем. Боль… слой боли за слоем, обвивающие друг друга, – рана, убитая дружба, погибшая любовь, история, взвившаяся вверх столбом пепла.
Медленно приближающийся звук лошадиных копыт.
Сморгнув слезы, Тлен уставился в изуродованное, полусгнившее лицо своего старого друга.
– Онос Т’лэнн, замок – это я.