— Ну успокойся, милая, это мужские разговоры. Они слишком волнительны для женщины. — он обнял меня, несмотря на сопротивление, и гладил по спине.
— А о семьях своих, о близких, кто думал? Это сейчас так романтично быть декабристкой. «Во глубине сибирских руд» и все такое. А на деле — родители с разбитыми сердцами, дети, выросшие в разлуке с родителями, десятки умерших во младенчестве из-за недостатка медицинской помощи. И что взамен? Не было, нет и не предвидится идеального государства, с себя нужно начинать всегда, а не с внешних врагов. — расплакалась я.
Это был первый реальный звонок из страшного мира террора и насилия. Я не идеализирую общество, в которое попала. Хруст французской булки вблизи весьма солоноват не только для измордованных работой крестьян и служивых людей, евреев и староверов, студентов и правдоискателей. Мне невероятно повезло и за это везение нужно благодарить конкретных людей, и окажись Фрол менее приветливым, а Петр менее порядочным, я давно бы исследовала городское дно, но то, через что стране придется пройти, прежде чем стать моим миром, грустно и мрачно при изучении в школьном курсе истории, так же как и истребление городов монголо-татарами. Но если это же самое маячит в обозримом будущем — хочется всячески оттянуть начало конца. И уж меньше всего мечтаешь обнаружить носителя революционных идей в собственной постели.
Мы так и заснули не раздеваясь. А утром в одном из кресел обнаружился донельзя смущенный инженер-железнодорожник. Тот краснел и смущался своей рассеянностью, страдал от выпитого и быстро ушел. Да и другие звезды вчерашней вечеринки у нас более не появлялись.
Что случилось в части, выяснялось долго. Кто первый решил, что офицеры не радеют за народ, так и осталось тайной, покрытой мраком. Подозреваю, что я видела автора сей находки, но что уж теперь-то. И пошли разговоры, пересуды. Якобы Петя, не пропустив мои слова мимо ушей, что-то этакое высказал о бестолковости борьбы ради борьбы. И у такого же мальчишки, поручика Анатолия Васильевича Кисловского, взыграл максимализм юношеский, что и привело к закономерному диалогу.
Тем утром я необычайно крепко спала. Я не слышала, как Петенька поднялся на рассвете, тихо оделся и ушел. Проснулась лишь когда лучи солнца пробились сквозь шторы. Я лежала на спине, разметавшись по диагонали кровати и ощущала себя удивительно пусто и покойно. Словно из меня выкачали все тревоги, печали, огорчения, волнения и надежды. Была теплая и невесомая пустота. Я успела подняться, причесаться, надеть утреннее платье с голубыми розанами, когда у окон остановился экипаж. Дальше время шло скачкообразно, то ускоряясь, то замирая на долгие минуты.
Стук в дверь. Я иду, словно сквозь густую сметану. Бледный и скорбный поручик Шувалов мнется на пороге. Потом все очень быстро — люди в мундирах, чьи лица я не могу рассмотреть или запомнить, втаскивают на носилках Петеньку. Тот бледен, губы плотно сжаты. Я долго, мучительную вечность смотрю на это лицо, с трудом узнаю и бросаюсь на тело. Кто-то зовет доктора, кто-то оттаскивает меня, я вырываюсь, приживаю к себе его руку. Она холодная, но пульс еще есть. Доктор прямо на этом диване пытается достать пулю, но уже слишком поздно. Снова быстрая череда кадров — приходят люди, лица которых мне знакомы, но кто это? Они прощаются с мужем, тот изредка приходит в себя, а я в окровавленных розанах все сижу рядом, вцепившись в его руку, и твержу всем, что он поправится.
Ночью начался кризис. Я попыталась взять себя в руки и хоть чем-то помочь умирающему. Меняла повязки, которые слишком быстро пропитывались кровью, пробовала накормить его заплесневелым хлебом, на котором вот уже несколько месяцев успешно выращивала грибы.
День, другой, третий. Полковой врач озадачен и водит экскурсии, жены офицеров с жалостью пытаются примирить меня с неизбежным, однополчане мужа начинают смотреть пусть не с уважением, но восхищение появляется.
Горячка не наступила, и было ли это следствием моих фармацевтических экспериментов, крепкого здоровья Петеньки или молитв, как знать, но и выздоравливать ослабевший организм не успевал. Иногда Петенька приходил в себя и подолгу смотрел на меня. Вряд ли зрелище было приятным — переодевалась я не часто, ела и умывалась тоже с перебоями, но он улыбался, и ради этой улыбки я была готова на все. Дважды уже приходил священник, проводил соборование, исповедовал, был стряпчий, заглядывал полковник Сергей Дмитриевич Балашов, поцеловал меня в лоб.
Порой мы часами сидели вместе. Он то засыпал, то приоткрывал веки, а я как заведенная бормотала истории о том, куда мы с ним поедем, когда он выздоровеет. Перебрала все европейские туристические центры и перешла на экзотику.
В конце недели кровотечение почти прекратилось, и я выдохнула. Петенька уже начал садиться, даже ел с аппетитом. А потом потянулся к бумагам и упал с кровати. Кровь пошла горлом и он скончался в считанные минуты.
Вдруг стало все равно.
Священник монотонно читал молитву, меня окружили полковые дамы — не чета саратовским, здесь ко мне душевнее отнеслись, когда распахнулась дверь и широкими шагами вошел мой свекор. Он остановил взгляд на столе, где покрытый кисеей лежал в парадном мундире Петенька, сжал губы и не глядя на остальных распорядился.
— Похороны в Вичуге будут. Выезжаем с утра.
И тут я разрыдалась — громко, некрасиво, истерично.
Петеньку хоронили зябким сентябрьским днем. С утра выглянуло солнце, пока мы месили грязь по пути к церкви, а за время службы зарядил мелкий осенний дождичек. Капли воды стекали по лицу, утратившему все обаяние жизни. Заострившийся нос, узкие губы, пергаментная кожа, по которой слезами стекали капли дождя. Милый мой мальчик, которого я так и не успела полюбить вовремя.
Часть 3. ШЕСТОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
1. Трауръ
Год. Двенадцать чертовых месяцев будут спущены в унитаз. Из-за глупой мальчишеской ссоры. Я как-то сразу начала понимать Скарлет О» Хару. Мне не хотелось посещать балы, и нечего делать в свете, но траур в Викторианскую эпоху — это триумф самоистязания. Опять же, повезло, что мы в России, где правила хорошего тона позволяют погоревать полгода глубоко, полгода обычно, а потом некоторое время походить в полутрауре.
Одна радость остается — писать письма. Но мне и это делать особо некому. Благодарности за соболезнования полковым дамам я уже отправила, остается только лучший друг.
«Любезный мой Фролъ Матвѣевичъ!
Послѣ внезапной кончины супруга моего, Петра Николаевича, я перебралась въ Костромскую губернію, гдѣ пока проживаю въ домѣ графа Николая Владиміровича.
Горе мое столь велико, что не позволяетъ оставаться въ обществѣ и я предполагаю по исходу 40 дней отправиться по монастырямъ, дабы въ молитвѣ и постѣ поминать душу моего несчастнаго супруга.
Угу, свекор держит меня под пристальным контролем, дабы выяснить, не забеременела ли я, и, по-моему, чтобы предупредить возможное мошенничество в данном вопросе с моей стороны.