И обычные люди их никогда не видят.
Почти никогда.
После того помнил двор. Пульсирующие голубые вспышки на крышах полицейских машин. Сильные ладони, хватающие его за плечи, топот массы тяжелых ботинок на лестнице, выглядывающие из своих дверей лица соседей. Маслянистые отблески на черных стволах. Фотовспышки. Толпу мужчин, шастающих по дому. Колющееся, оливкового цвета одеяло, которое накинули ему на плечи. Грохочущие, жестяные голоса из коротковолновых радиостанций. Уколы и тихие, но настойчивые вопросы полицейского психолога. Жирные следы черной переводной бумаги, когда у него снимали отпечатки пальцев.
Транксен его успокоил, затопил горящую часть его мозга в химическом, наполненном пустотой фальшивом облегчении. Он же отвечал на вопросы.
Его забрали на карете скорой помощи, сидящего на сложенных носилках и глядящего в размазанные огни города. Желтые и красные пятна на залитых дождем стеклах.
Ткм временем, стянутые со всего района патрули бригады захвата разыскивали высокого, худого мужчину в черном плаще и обыскивали мусорные баки в поисках белой, птичьей докторской маски.
В психиатрической клинике Павел провел три дня. Посттравматический шок. После уколов перешел на порошки, потому же был в состоянии есть, спать и отвечать на вопросы следователей.
Следствие шло в турборежиме. Доктор Чума, как назвали его в рапорте, не был найден. Зато обнаружили только что выпущенного из закрытого отделения тюремной психиатрии Стефана Дурчака: низенького, лысеющего, в толстых бифокальных очках. До прошлой недели вот уже тринадцать лет он пребывал на лечении закрытого типа. На его счету было два убийства несовершеннолетних и три поджога. Когда его выпускали, он представлял собой клинический случай эффективной терапии.
Схватили его той же ночью. Он ездил на ночном автобусе из конца в конец, измазанный кровью Магды, и вопил рифмованную оду какой-то своей королеве. У него имелся нож: искривленный, садовый ножик с деревянной ручкой. У него были точно такие же отпечатки пальцев, что остались на стенах дома моего племянника.
Никто не задумывался над тем, каким образом Дурчак вышел из закрытой изнутри квартиры. Никто не заинтересовался, а что, собственно, виделмой племянник. Дело закрыли. Успех.
Но когда Павел вышел из клиники, он, понятное дело, не был в состояние возвращаться в бойню, в которую превратился их дом. Спать отправился в гостиницу.
А предыдущей ночью, до того, как я встретил его на вокзале, он открыл глаза после страшного кошмара и увидел черную, будто жирный кусок сажи, фигуру, стоящую над его кроватью. Увидел лицо, похожее на маску Доктора времен чумы. Запомнил узловатую и желтоватую ладонь, на которой два ненормально длинных, сросшихся пальца походили на искривленное острие. Скекс держал в руке мясистый, пульсирующий плод. Человеческое сердце, увенчанное пуском оторванных сосудов, которое медленно надрезал лезвием второй ладони, словно бы очищал апельсин. Кровь – черная в ртутном сиянии неоновых трубок, льющемся из-за гостиничного окна, густой, горячей струей текла прямо на грудь моего племянника.
А потом уже были пустые улицы, вокзал, мой автомобиль и мой салон.
И Павел, мерно колышущийся в кресле, с монотонным стоном – "я свихнулся, свихнулся, Боже, наконец-то я сошел с ума".
В доме у меня имеются какие-то успокоительные средства. Что не говорить, я же псих. Я похлопал его успокаивающе по спине, ласковым тоном устроил ему лекцию на тему галлюцинаций, кошмаров и посттравматического шока. Лекция звучала достоверно, он ведь знал, что я бывший шизофреник. И должен ведь знать, насколько реальными могут быть галлюцинации.
Он заглотал секонал, выпил стакан минеральной воды. А через двадцать минут уже спал, как дитя. Органическая химия – великое дело.
Первого демона я увидел еще до того, как научился говорить. Потому так это и помню. То был гаки. А мне даже не было двух лет. Кошмарная, появившаяся во сне из ничего желтоватая харя с кровавыми глазами, гоняющаяся за мной, вопящим, по всей квартире. Помню не только испуг. Еще помню страшное усилие, с которым пытался позвать на помощь, хоть что-то выразить из того, что чувствовал, и не мог. Ничего из того, что со мной творилось, не могло быть передано с помощью тех нескольких случайных, известных мне слов. Родители успокаивали меня и не могли, потому что не видели того, что видел я.
А потом были сны.
У меня было нормальное, спокойное детство, пока я не выпивал чашу молока, не выслушивал сказку и не ложился в кровать. А потом, в темноте детской мне снились похожие на скелеты лица людей в полосатой сине-белой одежде, клубы ржавой колючей проволоки, я видел море кирпичных развалин, среди которых сновал синий дым, я видел наполненные трупами ямы, клубы вытянутых рук, похожих на выкрученные ветки.
Я не боялся.
Я не понимал того, что вижу.
Еще у меня был приятель. Он приходил ко мне каждую ночь, в своей косматой, шершавой одежде цвета порыжевшей бронзы и в шляпе с подвернутыми с одной стороны полями. Я называл его Матиболо. От него пахло дымом. У него были добрые серые глаза, и на левой стороне у него не хватало зуба, что мне казалось очень даже задиристым. Лицо его загорело только до линии шляпы, а под ней у него была щетина рыжих волос, коротких будто шерсть таксы.
Я знал, что его нет в живых.
Он появлялся в моих снах всякую ночь и пытался мне что-то сказать. Я никак не мог этого понять, поэтому Матиболо махнул на это рукой. Еще он пытался со мной играть, но не мог.
А однажды я увидел в киоске солдатика. Он был не такой как обычные фигурки четырех танкистов или храбрых советских солдат с ППШ. Это была выпрессованная из пластмассы топорная копия какой-то западной игрушки. На нем были такие же смешные леггинсы, очень длинный нож при поясе и доходящая до колен грязно-желтая куртка с карманами, рукава которой были подвернуты. На голове же широкополая шляпа с задиристо подвернутыми с одной стороны полями.
Я просто обязан был иметь эту фигурку, а киоск был закрыт. "Матиболо! Матиболо!! – вопил я. И истерил настолько долго, что родители даже стали обдумывать, как устроить взлом киоска. В конце концов его открыли, и первым клиентом в тот день была моя мама, когда же я отправился в детский сад, у меня в кармане безопасно лежал Матиболо.
Только лишь через множество лет, наполненных пугающими и исключительными переживаниями, до меня дошло. Не: "Матиболо". Мартин. Мартин Борроуз. Сержант Мартин Борроуз из Сиднея.
Потом кошмаров у меня уже не было. Только лишь когда в возрасте двенадцати лет упал с лестницы и лежал с тяжелым сотрясением мозга среди полумрака больничной ночи, освещенной лампами дневного света, я увидел, как вокруг моей постели собираются скексы. Я слышал их хриплый шепот, видел кошмарные лица, похожие на птичьи черепа, тела, словно путаница черной паутины, и стеклянистые, искривленные когти.
И вот тут во двор вкатилась карета скорой помощи с тем самым протяжным, противовоздушным воем, который тогда был установлен в качестве сигнала скорой, и скексов как вымело. Они насытились и к моей кровати уже не вернулись.
Все возвратилось, когда я начал дозревать, но уже не в качестве кошмаров. В первый раз это случилось, когда однажды летом я, уставший от жары, заснул днем.. После того ночью уже заснуть не мог и, в конце концов, погрузился в легкую летаргию, похожую на полусон, наполненный полубодрствованием и неопределенного рода галлюцинациями. Помню, что в обязательном порядке хотел проснуться, но не мог. Я знал, что сплю, но сон прервать никак не мог. Я пытался скатиться с кровати, пробовал встать, пытался открыть глаза, вот только мое тело меня не слушалось. Это было словно паралич. Наконец, до разболтанного паникой мозга дошло, что я и вправду мечусь по постели, что я наконец встал и открыл глаза, а теперь гляжу на лежащего навзничь самого себя. Я открыл внутренние глаза.