Автомобиль остановился, а слышал стук двигателя на холостом ходу и лязг разболтанных клапанов. Я прижал женщину одной рукой, вторую вновь сунул под полу плаща и отстегнул застежку кобуры. Мотор так же ворчал, но не было слышно скрипа и треска дверей. Что-то щелкнуло, и световое копье пересекло темноту подворотни, скользнуло по стенкам, хлестнуло по двору.
Мы стояли; холодные, влажные губы скользили по моим губам. Мотор стучал.
Свет погас, скрежетнула коробка скоростей, жестяной стук двигателя усилился, а потом постепенно затих.
В подворотне несло плесенью, мочой, прогорклым запахом старой готовки и пылью. Мы пошли дальше.
Она жила в одноэтажном домике из необожженного кирпича, окруженном давно уже заброшенным, наполненном сорняками садиком, по сравнению с которым мой походил на императорские сады в Киото.
Тесную прихожую освещала голая лампочка, свисающая с потолка, изнутри помещение распихивал громадный шкаф, воняющий нафталином; стенку украшал пучок каких-то тряпок и жакетов, оцинкованное корыто было подвешено за одно ушко, повсюду громоздились какие-то старые вещи.
Женщина провела меня через кухню, чуть ли не силой отобрала плащ и посадила за круглым столом в гостиной. Здесь тоже везде громоздились какие-то древности, но здесь – наиболее представительские. Фарфоровые тарелочки, кружевные салфеточки, фаянсовые фигурки, хрусталь красовались за стеклами буфета, тожественно тикали висячие часы с кукушкой.
Хозяйка нервно крутилась по комнате, наконец поставила передо мной глубокую тарелку и выскочила в кухню. Я услышал грохот угля в оцинкованном ведре, треск спичек, еще какие-то звуки.
Класс, экскурсия во времени. Визит у тетушки в первой половине двадцатого века. Или когда угодно, от тысяча девятьсот двадцатого до шестидесятого года. Универсальное время, когда, на самом-то деле, мало что менялось. Время, которое остановилось. Я вытащил коробку с табаком и свернул себе сигарету. Посреди стола на вручную вязаной салфетке стояла угловатая хрустальная пепельница.
Из кухни все так же доносились металлические стуки и отзвуки суеты.
Все здесь казалось мне на удивление знакомым. Висящий в воздухе запах затхлости, политуры и пасты для паркета, жестяные отзвуки в кухне, тиканье часов.
Я услышал какой-то странный шелест за двухстворчатой дверью, ведущей в глубину дома. Что-то скрипнуло, что-то упало. Я застыл и осторожно опустил ладонь на кобуру с обрезом, затем осторожно отодвинулся от стола.
Что-то тяжело бухнуло в дверь.
Я стиснул пальцы на прикладе. Большой палец положил на курке. Впустил воздух через нос.
Дверь распахнулась, и из них выехал труп.
Страшный, мумифицированный труп старой женщины, практически лишенный волос, с проваливающейся восковой кожей, в истлевшем платье, самостоятельно катящийся на деревянной инвалидной коляске. Он вкатился в гостиную и стукнул обо стол, бессильно покачивая головой.
Я осторожно спустил курок и сунул вытащенный уже наполовину обрез назад в кобуру. Дрожащими пальцами взял самокрутку и сбил валик пепла в пепельницу. Более сего мне не нравилось то, что я в чем-то принимал участие.
Женщина вошла, неся исходящую паром супницу, и поставила ее посредине стола.
- А почему это мамочка не спит? Погляди, мамуся, кто вернулся домой! Какое счастье!
Она взяла половник и налила мне бледного бульона с лапшой до самых краев тарелки. Пар окутал мне лицо, я почувствовал тошнотворный запах разваренной курятины и петрушки, в супе плавали кружки моркови, а еще из него высовывались искривленные куриные лапки с острыми когтями. Я глянул в лицо мумии на другой стороне стола и сглотнул слюну. Синее, костлявое бедрышко на дне тарелке заставило вспомнить об утопленнике. Часы тикали.
- Кушай, кушай, любимый. На куриных ножках, как ты любишь. Ешь, пока супчик горячий.
И подумать только, что буквально минуту назад я был голодный и замерзший.
- Ешь, а я пока покормлю мамочку.
Женщина пыталась вливать бульон в рот мумии на коляске, суп парил и стекал по жесткому от грязи корсажу платья и по пожелтевшему жабо. На какое-то время хозяйка замолкала, словно бы выслушивала ответы, и явно все сильнее злилась.
- Ну зачем мамочка так говорит? Зачем мамочка мне всегда так делает? – воскликнула она со слезами в голосе. – Надо, чтобы мамочка легла в постель. Мамочка, прошу тебя!...
Она выкатила коляску за двери и закрыла их за собой.
Я чувствовал усталость, все у меня болело, снова начали опадать веки. Колеблясь, я зачерпнул ложку желтоватого супа, как можно подальше от торчащих когтей, и поднес ко рту. Пар бульона овеял мое лицо, и внезапно я почувствовал себя совершенно странно: почувствовал себя закрытым, плененным и каким-то бессмысленным. Какое-то время мне даже казалось, что я не помню, кто я такой. Помню лишь те окрашенные малярным валиком в цветочки стены, тиканье часов, запах пасты для натирки паркета и выветрившихся духов "Быть может". Помню запах бульона на куриных ножках. Помню "мамочку". Страшную, сумасшедшую бабу, старшую, чем сам космос, заядлую в бессмысленной ненависти и гневе, потому что те были единственными чувствами, оставшимися во мгле стар- ческой деменции.
Ложка дрожала у меня в руке, от нее поднимался пар, и свисала бледная, домашняя лапша. Женщина раскатывала ее в кухне, на старой, присыпанной мукой столешнице с помощью винной бутылки. Лепешку из муки, разведенной кипятком, она методично раскатывала, снова пересыпала мукой и скатывала в плотный валик, после чего разрезала на узкие полоски. Раз за разом. Методично, решительными движениями, но никогда еще не порезалась. Эти полоски, свернутые в спирали, какое-то время сохли, их теребили осторожными движениями, в конце концов они попадали в варящийся бледный бульон с торчащими кривыми ножками. В бульон на куриных ножках, который она готовила специально для меня.
Кем бы я там ни был.
И не было ничего, только часы, салфетка на столе, мамочка и супчик.
И что-то мне подсказывало, что кушать мне не следует.
Я отодвинул тарелку и отложил ложку.
Из-за двери доносились отзвуки какой-то схватки и отчаянная мольба.
- Мамочка, ну пожалуйста! Ну зачем мамочка всегда так делает? Прошу!...
Я протер лицо ладонью и вдруг вспомнил, кто я такой. Постепенно.
Только лишь до утра, подумал я. Но тут до меня дошло, что здесь, возможно, утро никогда и не наступит. Тогда всего лишь минутку, прежде чем я соберу силы и мысли и подумаю над тем, что же делать дальше.
Женщина вернулась, сняла с себя кухонный фартук, уселась за столом и начала рыдать.
- Я уже не могу… Из-за нее сойду с ума. Боже, как бы хотелось отсюда выехать… Как же яее ненавижу.
- Она мертва, - сухо сообщил я ей. – Она давно уже не живет.
Женщина изумленно поглядела на меня.
- Да что ты такое говоришь. Она всего лишь старуха. А я обязана опековать над ней… Впрочем, она никогда не умрет! Хорошо еще, хоть ты вернулся.
Я охватил ее ладони своими. Те были холодными, очень холодными.
- Это не я. Погляди сюда! Как тебя зовут?
- Но ведь ты же знаешь! Прекрасно ведь знаешь! Не говори так! Сначала мамочка, а теперь еще ты! Вы оба загоните меня в могилу! Почему ты говоришь так, будто бы меня не знал!
- Потому что не знаю. Ты не меня ожидала на вокзале.
- Да как ты можешь! Я ждала так долго! Выходила к каждому поезду! Я знала, что приедешь!
- Ты ждала не меня. Возможно, уже и не помнишь, кого, но это не я.
Женщина расплакалась. У меня украли тело, возможно, уже его убили, по этой стороне за мной гонялись какие-то адские монахи, а я торчал, плененный в мире Между, в гостиной, над тарелкой с супом и игрался в дом с обезумевшим призраком. У меня и самого была охота разрыдаться.