- Не знаю. Чем здесь платят?
Тот сунул руку в карман и показал горсть камешков. Самой обычной гальки, чуть покрупнее гравия.
- Что это такое?
- Индульгенции. Один камешек – один грех. Даешь кому-нибудь камешек и берешь грех на себя. Обычный такой грех, браток, обыденный, банальный: колбаса в пот, игра в лысого под одеялом, не присутствие на мессе. Ругательствами и ложью дают сдачу.
Я рассмеялся.
- А если попадется неверующий?
- Во что неверующий? В жизнь после смерти? Не смеши меня, парень.
- В тот самый поход на мессу.
- У каждого свои грехи, браток. Святых здесь как-то не наблюдается.
Жестом головы я указал на бармена.
- Этот уже должен быть святым.
- Похоже, на складе у него имеется парочка каменьев покрупнее, которых горстка камешков уравновесить не может.
- А ты видел когда-нибудь, чтобы это кому-нибудь помогло? Забрало отсюда?
Тот покачал головой.
- На эти темы, парень, мы здесь не разговариваем. Не об этом. Ад не ад, но какая-то культура, ты понимаешь, обязывает.
Какое-то время я крутил стаканчик в пальцах. Нужно было возвращаться. Вот только как? Мне нужно было вернуться, чтобы вернуть себе тело. Но, чтобы вернуться, мне нужно было тело.
- А здесь можно где-нибудь остановиться? Имеется ли какое-то местечко, где можно пожить? Какая-нибудь гостиница?
- Имеется. Только это гостиница психов. Тут рядом, за ратушей, в переулке. Индульгенциями там не плати.
- А чем?
- Не знаю, наверняка деньгами, которых нет, точно так же, как нет их семей, мира и вообще ничего. Они же психи.
Актер начал блекнуть, кожа превратилась в серое испарение, в котором горели провода нервов. Он поднял бутылку. Я отрицательно покачал рукой и перевернул стаканчик вверх ногами. Стефана Каспжицкогоя больше не желал.
Зато у меня была охота предложить Пыровскому переправить его. Это уже инстинкт. Несколько лет я был психопомпом, собственно, даже и не зная, что делаю. Но потом припомнил монахов, гончих, собственное тело и черный автомобиль, заехавший на железнодорожную станцию. Я был преследуемым. В обоих мирах. Лучше было держать язык за зубами.
А более всего меня беспокоил тот черный автомобиль, потому спросил о нем.
Нервы актера внезапно загорелись, как будто раскалились добела.
- С этими поосторожней… И вообще, не шастай здесь ночью один. Для некоторых война не закончилась.
- Какая война?
- Любая война, браток. И у людей это в голове. Одни станут исправлять мир и окружающих людей, а другие станут перед ними защищаться. Некоторые гибнут в войнах, но этого не замечают. Другие же замечают и становятся из-за этого еще худшими. Они даже не помнят, в чем была причина. А теперь словно обезумевшие доберманы.
- Я обязан вернуться, - сказал я, собственно, сам себе.
Актер отрицательно покачал головой, а точнее, вновь проявляющейся маской лица.
- Вернуться ты не можешь. Так оно здесь уже устроено. Билет в одну сторону. Психи временами пробуют. Имеются у них такие местечки… Там барьер потоньше, и нужно иметь шизу. Приличную такую шизу. Только ничего это не дает. Быть может, тебе там и удастся захлопать занавеской, задуть свечку или показать тень на стене. Не больше. А ведь тебе хотелось бы наверняка вернуться и принять душ, так?
Он еще задержал меня, когда я выходил в бледный, вечный предрассвет, и спросил, как меня зовут. Я остановился, в самой глубине шевельнулись подозрения. Обычно в таких случаях я отвечал: "Харон", но только не теперь. Это ведь след.
- Называй, как хочешь, - ответил я. – Как угодно, лишь бы не Леон. Впрочем, называй меня Иаковом.
Почему? Это единственный библейский персонаж, разрешивший проблему со сверхъестественным, так же, как я. Кулаками и пинками. Более того, Иаков выиграл. Он отделался всего лишь контузией ноги, то есть выскочил из всего лучше, чем большинство ученых мудрецов.
И это доброе предзнаменование.
ГЛАВА 8
Когда я разыскивал гостиницу, зазвонил телефон. Старый, покрытый шаровой краской телефонный автомат в деревянной будке, с которой слезало коричневое покрытие, и которая стояла на рынке. На том свете, увидав меня, гасли уличные фонари, а здесь звонили телефоны. Не знаю, что мне стукнуло в голову, что я поднял трубку.
Трубку я поднял, но ничего не говорил. А в ней что-то трещало и шумело, словно картошка фри, жарящаяся в кипящем масле.
- Притча о Матфее, кретин, - загрохотало среди шумов и треска. – Ты сам ею меня угощал. Ты зачем вышел из поезда?
У меня сперло дыхание. Я почувствовал, как ноги подо мной становятся мягкими, будто разогретый воск. В горле все стиснулось.
- Михал?!
- Нет времени. Уже слишком поздно… Сейчас я прерву соединение. Помни: положись на себя. Делай то, что умеешь. Что бы ни увидел, делай по-своему. И уж если начинаешь копать, копай поглубже.
Прерывистый сигнал.
Я крикнул через мгновение, как оно обычно случается, когда сообщение прерывается: "Михал? Михал? Алло!". И тому подобные вещи. Вопли в пустоту. С некоторыми аспектами реальности дискутировать нельзя. К примеру, с прерванным телефонным звонком.
Трубку я повесил на полном автомате.
А потом какое-то время сидел на рыночной площади, на каменной облицовке давным-давно высохшего колодца. Михал? Точно так же, как перед тем Патриция? Что-то не складывалось у меня с телефонами, и мне не очень-то хотелось верить в то, о чем те мне говорили.
Я поднялся и потащился в гостиницу. И правда, она находилась за ратушей. В тесном домике, втиснувшемся между двумя другими. Я видел дешевую и старомодную неоновую рекламу из выгнутых трубок, прикрепленных к жестяным буквам.
Отель Лацерта.
Ладно.
Прежде, чем зайти, я набрал прошлогодних засохших листьев и сложил их в стопку, которую затем спрятал в карман.
Вновь меня начало трясти, я зашелся в ужасном, свистящем кашле. Мне казалось, будто бы я начинаю распадаться.
Стойка администратора была маленькая, втиснутая между деревянной лестницей и застекленной дверью. Собственно говоря, она представляла собой прилавок, позади которого находились ряды ключей на крючках в деревянных перегородках. У самого входа стоял небольшой столик и кожаное кресло. Администратор был лысым и пожилым, на нем был полосатый больничный халат. Когда полы халата раскрывались, были видны вплетенные в туманное, скелетообразное тело старинные медицинские устройства, образующие организм служащего.
Выглядел он будто робот, сколоченный в больнице из всего ого, что имелось под рукой. Под обвисшим подбородком хищной птицы блестел металл какого-то протеза, прозрачные трубки, уходящие в глубину головы, подавали какие-то жидкости: красную и зеленую. В клетке ребер надувался и опадал ребристый мяч из черной резины.
Я глядел, как он вписывает указанные мной с поля ветер имя и фамилию в разложенную на стойке книгу, скребя русской с тонким металлическим перышком. Он раскашлялся, искусственное сердце на мгновение приостановилось, а потом заработало как часы.
- Вы надолго?
Голос у него был словно из динамика аппарата для трехеотомии. Администратор снова раскашлялся, извлек из ящика за стойкой бутылочку темного стекла и отпил из нее.
- Пока что до завтра. Я проездом, - пояснил я. Пришлось придержаться за стойку; мне казалось, что расписаться в книге приезжих будет выше моих сил, так что придется сделать это двумя руками. – Деловая поездка.
- Редко кто задерживается в нашем городе надолго, - подозрительно сообщил администратор.
- Бывает. Но город красивый, и я не жалею, - вежливо возразил я. Свой собственный голос для меня звучал, как из бочки. – Сколько с меня?
- За ночь – пятьдесят.
Я вытащил из кармана стопку сухих дубовых листьев, которые собрал на улице. Разложил их, пересчитал один за другим, в конце концов, выбрал пару, точно таких же, как остальные. Цирк! Я не верил, будто бы это что-то даст. Дурацкий, сказочный блеф, который мог меня выгнать на улицу.