— Фамилия, имя, отчество, — пролаяло сухим, чиновничьим тоном из-за лампы.
Рот у меня был наполнен кровью. Я проглотил ее, хотя серьезно размышлял над тем, а не выплюнуть ли ее на пол. Потом внутренне махнул на это рукой. Зачем гнать лошадей? Я очутился в наихудшем месте вселенной. Если именно это можно было встретить на той стороне, то никакая преисподняя ничего лучшего придумать уже не могла.
— Посадить его.
Кожано-стальные лапы выросли из темноты у меня за спиной и схватили, что твои клещи. Деревянный табурет, стоящий посреди комнаты, был пинком перевернут вверх ножками, я же чуть не взбесился.
Я ведь не вчера родился. Людей заставляли сидеть на перевернутых табуретах во времена моих дедушек и бабушек, моих родителей и в моем собственном. Я понимаю, что это означает, так что не дам себя посадить или к чему-то приковать.
Трудно сказать, сколько времени это продолжалось. Безнадежное сражение тянется бесконечно, и одновременно оно же слишком уж короткое, учитывая то, что происходит потом.
Я дергался, пинался, бил ногами и руками, головой локтями, беспрерывно собирая бесконечную лавину ударов.
Выиграл только в том, что не дал усадить себя на ножке табурета, мне удалось его даже сломать. За это меня еще раз отдубасили, принесли другой табурет и усадили уже нормально. Это не сильно что-то изменило.
Я был всего лишь обрывком боли и страха, сидел под лучом света, словно червяк на столе для вивисекции, так что, в конце концов, сообщил свои имя и фамилию.
— Тааа… — сообщил чиновник за лампой, как будто ничего и не произошло, в столб света от лампы вплыл очередной клуб дыма. Белая, окованная металлом и заклепками ладонь ненадолго подняла в темноту стакан вместе с торчащей из него ложечкой. Он вновь начал перелистывать листы из папки. — Так что мы тут имеем? Родившийся… Проживающий… Трудоустроенный в… Не… прак… ти… ку… ющий. Внесемейные связи. Прелюбодеяния. Злоупотребление понапрасну… Непосвящение… Непочитание… Возжелание жен… Занятия ок… куль… тиз… мом. Ну, и что теперь будет? — риторически завершил он отцовским тоном.
— Зачем вся эта комедия? — спросил я.
Собственно говоря, в основном я испытывал разочарование и ярость. Где-то в глубине душт я рассчитывал на то, что преисподняя — это слишком несправедливая, бессмысленная и ничему не служащая концепция, что она попросту не будет иметь места. Но я не предвидел того, что эту концепцию вовсе не будет предполагать высшая сила. Дайте людям чуточку свободного пространства, и они тут же вам ее, преисподнюю, склепают. Со всеми ее кругами, котлами и всем тем, что ттлько придет им головы.
Сквозь вращающиеся круги боли в голове до меня дошло, что я понятия не имю, а зачем меня допрашивают. По привычке? О чем они спросят? Про шпионаж?
— Где книга? — спросил чиновник, нервно помешивая чай
Он отложил ложечку на блюдце и вновь отхлебнул глоток где-то в темноте. Я понял, что это конец. Когда у тебя имеется какая-то тайна, в самом окончательном случае ты можешь ее слить. Но когда не знаешь, что они имеют в виду, тогда хана.
Но только, к сожалению, начало.
Единственное, что стояло по моей стороне, это энтропия. Мой собственный распад. На том свете ты такой, каково состояние твоей души, разума, или как там это называется. В тот мир я вступал могучий, словно дракон, только моя сила испарилась. Ее забрали Патриция, кража тела и бесконечное бродяжничество среди упырей. А теперь я распадался на фрагменты, даже перестал кое-что чувствовать. Я онемевал. Все, что они могли сделать, лишь ускоряло этот процесс. Во всяком случае, так мне казалось.
Пока не принесли «здоровье». Оно не принадлежало Стефану Каспжицкому, по-моему, даже не имело этикетки, но я и так знал, что это такое.
Вновь в течение бесконечных секунд я безумствовал, дергался и сражался, прежде чем меня усадили на полу, прежде чем отвели голову назад, вставили бутылку в горло и зажали нос.
А потом меня утопили в Ежи Ковальском.
То, что наступило потом, то было какое-то такое странное, эйнштейновское время. Являющееся бесконечностью, пока ты находился внутри него, и кратким, как вспышка, пока ты был вне его. Оно состояло из постоянно повторяемого вопроса: «Где находится книга?», а еще — гейзеров боли. Попеременно. И моих отчаянных, все более беспомощных ответов. Всех возможных.
А еще, находясь за пределами тела, можно орать до разрыва горла, можно обмочиться, можно бессильно угрожать, можно плакать. Нужно только лишь найти способ, чтобы довести до этого. Они нашли. Массу способов.