— Одиннадцатый из двенадцати! — воскликнул он. — Ай да гонщик! Чемпион мира поехал совершать круг почета.
Джейкобсон оценивающе посмотрел на него.
— Месяц назад он был твоим идолом, Рори.
Рори бросил взгляд на сестру. Она все еще грызла карандаш, плечи опущены, в глазах слезы. Повернувшись к Джейкобсону, Рори обронил:
— Это было месяц назад.
В зону их команды влетела лимонная «коронадо», взвизгнула тормозами и замерла, выхлоп чуть пострекотал и замолк. Николо Траккья снял шлем, достал большой шелковый носовой платок, вытер свое лицо эстрадного кумира и начал снимать перчатки. Он был явно собой доволен, и не без причины, потому что пришел к финишу вторым, отстав от победителя всего на длину машины. Макалпин подошел к Траккье, еще сидевшему за баранкой, и похлопал по спине.
— Молодец, Никки. Ехал здорово, как никогда — да еще на таком тяжелом кольце. За последние пять этапов приходишь вторым уже третий раз. — Он улыбнулся. — Подозреваю, из тебя может получиться хороший гонщик.
Траккья расплылся в улыбке и вылез из машины.
— На следующем этапе я своего не упущу. Пока Николо Траккья по-настоящему не выкладывался, так, пытался что-то выжать из машин, которые старший механик портит для нас между этапами. — Он улыбнулся Джейкобсону, тот ухмыльнулся в ответ: они были дружны, хотя по темпераменту, да и по интересам сильно отличались друг от друга. — Через две недели австрийский «Гран-при» — думаю, пару бутылок шампанского вам придется выставить.
Макалпин снова улыбнулся, не без натуги, но виной тому был не Траккья. За один короткий месяц Макалпин, хотя и не стал худым, заметно сбавил в весе, морщины стали глубже, да и серебра прибавилось в его роскошной шевелюре. Неужели такая редкая перемена объяснялась падением с пьедестала его суперзвезды? Но другой причины как будто не было. Макалпин сказал:
— А мы не забываем, что в австрийском «Гран-при» будет выступать гражданин Австрии? Некто Вилли Нойбауэр. Не слышали про такого?
Траккью это не смутило.
— Может, Вилли и австриец, но австрийский «Гран-при» — это не его кольцо. Четвертое место — вот его лучший результат. А я в прошлом и позапрошлом году приходил вторым. — Он глянул на еще одну подъехавшую «коронадо», потом перевел глаза на Макалпина. — А кто был первым, знаете сами.
— Знаю. — Макалпин, явно тяготясь, повернулся и пошел к другой машине, из которой вылез Харлоу. Гонщик снял шлем, взглянул на свою машину и покачал головой. В голосе Макалпина, когда он заговорил, не было горечи, злости или обвинения, лишь едва заметная отрешенность.
— Что ж, Джонни, выиграть все гонки не удавалось никому.
— Уж никак не на такой машине, — буркнул Харлоу.
— В смысле?
— На высоких оборотах перестает тянуть.
Подошел Джейкобсон, и последние слова Харлоу он услышал, но лицо его, как обычно, оставалось непроницаемым.
— Что, с самого старта? — спросил он.
— Нет. Я знаю, Джейк, вы здесь ни при чем. Но мне от этого не легче. Смех и грех. То тянет, то не тянет. Наверное, раз десять удавалось выжать из нее максимум. Но всякий раз мощность падала. — Он снова повернулся к машине, с мрачным видом поднял капот и склонился над двигателем. Джейкобсон коротко взглянул на Макалпина, тот едва заметно, но многозначительно кивнул.
С наступлением сумерек автодром опустел, разошлись и болельщики, и официальные лица. У входа в зону «Коронадо», глубоко засунув руки в карманы габардинового кофейного цвета костюма, одиноко стоял погруженный в безрадостные мысли Макалпин. Он, однако, был не так одинок, как ему казалось. В соседней зоне «Кальяри», в затененном углу прятался человек в черном под горло свитере и черной кожаной куртке. Джонни Харлоу обладал замечательным свойством — мог сохранять полную неподвижность, и сейчас это свойство он использовал в полной мере. Других признаков жизни на автодроме как будто не было.
Но вот тишину нарушил какой-то звук. Это был густой рев двигателя гоночной машины, и вскоре из темноты с включенными фарами вынырнула «коронадо», сбросила обороты и убавила ход возле базы «Кальяри» и наконец остановилась перед въездом в зону «Коронадо». Из машины выбрался Джейкобсон и снял шлем.
— Ну, что? — спросил Макалпин.