Рубан Александр
Пыль под ветром
Александр Рубан
Пыль под ветром
(Сны инженера Тенина)
Посвящается памяти Веры Игнатьевны Букреевой (Коряк).
"...потому что в созвездии Псов живут очень злобные гуманоиды, и они..."
Из откровений бабуси в белом платочке (поезд "Карасук - Новосибирск",
плацкартный вагон).
"Стихия власти - огонь; он может обогревать домочадцев, он же способен уничтожить весь дом.
Стихия рабства - вода; она легко принимает форму любого сосуда, она же, влекомая ветром, выходит из берегов.
В каждом человеке сосуществуют раб и властитель; каждый равно опасен для каждого.
Но что человек без воли и без покорности? Разве не то же, что земля и воздух без огня и воды? Разве не пыль под ветром?.."
"Вопль усомнившихся" (из пятой книги Устава Чистильщиков).
1.
Илье было двенадцать, когда это приснилось ему впервые. Впоследствии сон повторялся неоднократно. Он рос, укоренялся в действительность и ветвился различными смыслами.
Имя вещи и вещь явились ему во сне: "куманга". Ударение на последнем слоге. Нечто прямое, прочное, ясное, пронзившее холодным серым блеском влажное пламя кошмара.
Он прятал кумангу в тёмные складки плаща, но она изнутри озаряла его подбородок и скулы. Встречные резво шарахались в ниши и закоулки, вжимались в сырые горячие стены и опускали взор: от Ильи исходили ужас и обаяние. Если бы он сказал: "Делай то-то и то-то!" - никто б не посмел перечить. Поэтому он сам шарахался от встречных, прятал лицо и крался вдоль мокрого жара стен, чтобы в его глазах не прочли приказа. Поэтому путь его был извилист и долог, а цель не ясна.
Страх, обожание, зависть, покорность и злоба сопровождали его на бесцельном пути. Вся жажда власти, вся сила власти, вся роковая гордыня власти были спрессованы в кумангу, как Вселенная в точку. Куманга обжигала ему ладонь и просилась на волю, она шептала Илье высокие цели и низкие вожделения, рвалась осчастливить и погубить.
Но бесконечных путей не бывает ни наяву, ни во сне: путники смертны, а сны обрываются явью.
2.
Даже эротические подростковые сны Ильи были мучительной разновидностью всё того же кошмара. Холмы, ущелья и заросли женского тела призывали попирать и владеть. Они отказывались принять и растворить в себе - они жаждали возвеличить. Любовь оборачивалась потным единоборством рабов за право не быть властелином.
Лишь когда ему снилась одноклассница Аля Гриневич, сны его были покойны и благостны. Она ничего никогда не воспринимала всерьёз. Серый мертвенный свет куманги без следа пропадал в глубине её серых насмешливых глаз.
Тискаться с одноклассницами почему-то считалось особенно интересным на уроках физики. Наверное, потому, что деликатный Зям Самуилович, при всей своей подслеповатости и рассеянности, всегда точно знал, кого из парней можно вызвать к доске, чтобы не случилось конфуза. А не выучившие урок всегда старались сесть рядом с Алей.
Аля была очень раскованной девочкой и считалась идеальным партнёром в петтинге - перещупывании под партой. Торчок она умела вызывать изумительный, ничего при этом особенно не позволяя, осадить же могла одним лишь насмешливым, искоса, взглядом. (В их тогдашнем обиходе, разумеется, не было слова "петтинг". В обиходе были скабрезные игральные карты, двадцать раз переснятые, да самодельные частушки Васьки Мудрых про деда и бабу...)
Демократично доступная до твёрдых пределов, Аля и во сне оставалась доступной до твёрдых пределов. Но во сне эти пределы располагались не на узких полосках кожи между чулками и трусиками, а где-то в другом измерении. По сути, это были платонические сны: в них было очень много Алиного тела, но тело очень мало значило в этих снах. Граница была на невидимой линии, соединяющей взгляды, и эту границу между "рядом" и "вместе", между "я с тобой" и "мы" было невозможно переступить.
И не нужно. И слава Богу, что она была - эта граница, дарующая Илье покой и благость НЕ-слияния. Не унижаясь до владычества и не унижая до покорности, он мог раствориться. Он мог подарить себя и остаться собой. Куманга бесполезно и ровно сияла своим серым блеском, а тяжесть ответного дара (удара!) ощущал лишь барьер таможни.
Просыпаясь, он был благодарен своей однокласснице Але Гриневич и знал, что сможет смотреть на неё без малейшей неловкости за то, что было во сне.
В обыкновенных кошмарах - когда он трусливо топтался по исходящей п`отом брусчатке горячего города, или когда, избегая встречаться глазами, нависал над грудями и ляжками очередных вожделений, или когда, изрекая правильные слова, вдруг до мертвящего страха сомневался в их правильности, - в обыкновенных кошмарах не было ни границ, ни барьеров между ним и другими. Потому что при столкновении взглядов любой барьер истончался и таял в устрашающих высверках серого блеска. Полоска зловещего света в ладони Ильи, вдруг отвердев, обрастала холодным венчиком искр. Одна за другой они отрывались от куманги, устремлялись по взгляду Ильи, мечась вместе с ним, натыкались на стены и разочарованно гасли.
Лишь когда угасала последняя, можно было перевести дух, исподтишка оглядеться и продолжить бессмысленный путь.
Или глупую речь.
Или стыдное наслаждение...
До восемнадцати лет это было с ним только в кошмарах. И лишь одноклассница Аля Гриневич - сероглазая егоза и насмешница в немыслимо коротенькой юбочке - обладала барьером, не таявшим даже во сне.
Алевтина Мудрых, вдова хвастуна и похабника Васьки, лейтенанта спецназа, в последние годы всё чаще снилась Илье, когда он засып`ал рядом с Неллечкой Дутовой, матерью-одиночкой.
Наверное, потому, что Неллечка была похожа на Алю.
Внешне. Разумеется, только внешне.
А внутри это было строгое и печальное существо, больше всего на свете желавшее любить и подчиняться и меньше всего на свете склонное потакать своим желаниям. Потому что, однажды побывав замужем, Неллечка узнала о мужчинах если не всё, то достаточно много, чтобы уже никогда не иметь с ними никакого дела. Инженер по снабжению Илья Борисович Тенин оказался единственным исключением из этой жизненной стратегии. Весьма продолжительным исключением...
Но до знакомства с Неллечкой Дутовой - да и до начала инженерно-снабженческой деятельности - Илье было ещё далеко.
3.
Будучи уже студентом инженерно-строительного института, Илья изредка видел абстрактные сны - тоже, как правило, кошмароподобные. Но, в отличие от настоящих кошмаров, они казались ему более содержательными и как бы с намёком.
Например, снились глаголы - все, как один, в безличной форме.
Моросило. Сквозило. Дождило. Порывами шквалило с ливнем. Вдруг почти без перехода жарило с неба, густо пар`ило от земли и отчётливо несло откуда-то гарью. Когда уже становилось не продохнуть и казалось, что вот сейчас не хватит воздуха, небо опять затягивало тучами. До неприятности резко свежело. Сверкало и погромыхивало над головой, а под ногами раскисало и хлюпало.
То смеркалось, то, наоборот, рассветало.
Тянуло чесноком и сероводородом.
Дуло в шею...
От мельтешения безличных обстоятельств (мельтешения монотонного в своей беспорядочности) закладывало уши, кружилось перед глазами и путалось в мыслях.
А потом в самой гуще этой свихнувшейся грамматики обнаруживалось неуклюже косолапившее одинокое Я. Словно какой-то материальной силой, его неудержимо влекло терминатором между стемнело и развиднелось.
При этом бедное Я лихорадило и трясло, ненадолго отпускало и снова схватывало. Его качало из стороны в сторону, мотало, как жесть на ветру, и слегка подташнивало. Было видно, что ему давно и основательно не везёт. Так давно и так основательно, что уже ничего не хотелось и ни во что не верилось. Некогда гордому Я обречённо думалось о бесконечности пути и недостижимости цели. Представлялось бессмысленным уходить из одной западни, чтобы немедленно угодить в другую.