«Когда самолёты таранили башни в Нью-Йорке, все сразу показали пальцами на Афганистан, а большинство американцев тогда даже не знали, где такая страна находится. Конечно, у нас много лет идёт война, болезни и безграмотность, на Афганистан проще всего списать все грехи остального мира. Здесь даже младенец знает, что всё дело в деньгах, надо искать тех, кто заработал на терактах, и тех, кто ещё заработает на «афганской нефти»».
– Ты знаешь, что это такое? – спросил водитель.
– Догадываюсь, – сказал я, показав в сторону самокруток на спидометре.
– Когда приезжал Папа Римский в Среднюю Азию, сразу после атаки на американские небоскрёбы, у нас говорили, что пока он не уедет, война не начнётся. А ведь что нам, мусульманам, с того Папы и его веры. Хотелось думать, что всё закончится без стрельбы, но здесь так не бывает. Когда он уехал, к нам прилетели американцы на своих бомбардировщиках.
– Но ведь не бомбили?
– Да лучше бы бомбили. Они закидали наши кишлаки гуманитарной помощью, но какой! Прямо с самолётов коробки сбрасывали, в каждой свиная тушёнка и жвачка. Консервы мы сразу выкидывали, кто же свинину здесь есть будет, а жвачка детям понравилась. У меня четыре дочери и жена, было время, когда голодать приходилось. Для бедной семьи что самое главное – дочерей замуж отдать, тогда и самим выживать легче.
Мы подъезжали к кишлаку, Изатулла в очередной раз затянулся самокруткой и хитро посмотрел на меня: «А поехали ко мне, есть маленький дом для гостей, в кишлаке сейчас иностранцу очень опасно».
За окном потянулись длинные глинобитные заборы. Они были красно-жёлтого цвета и кишлак напоминал средневековый город. По улице шли женщины в парандже, дети, иногда попадались седовласые старцы, замотанные в платки и гнавшие осликов.
– Где молодые мужчины? – спросил я.
– На войне, все там, – ответил афганец, – сейчас во всём мире война, не наяву, так в головах людей, будто ураган пронёсся и только в нашей пустыне долгое время всё было как в прежние времена, но и сюда долетел ветер, поднявший пыльную бурю. От неё трудно спрятаться. Мелкий песок, расщепленный на молекулы, в считаные секунды забивает нос, уши, рты и самое страшное – мысли. В такое время только и остаются бесконечные посиделки за афганским столом с лепёшкой хлеба, чаем и марихуаной.
«Вот здесь ты и будешь жить», – Изатулла приветливо открыл дверь в глинобитный сарай, когда-то служивший то ли мастерской, то ли складом. Он бросил на пол ковёр и объявил плату – двести долларов за всё время пока я останусь в Афганистане. Затем, что-то прикинув в уме, сказал, что готов отдать мне свою дочь, которая будет готовить, убирать и стирать. Итого – пятьсот. Я достал кошелёк и, не заставляя себя ждать, рассчитался.
«Это Масума. Теперь она постоянно будет с тобой. Советую тебе купить афганский халат и учить фарси, как общаться-то будешь без переводчика?» – засмеялся Изатулла.
Девушка в чадре молча поставила перед нами закопченный чайник с кипятком, на тот самый афганский стол, и попятилась к выходу. Я пытался её рассмотреть. Средний рост, накидка на голове, с которой девушка не расставалась – пожалуй, это всё, что я мог сказать в тот момент.
– Сколько ей лет? – спросил я.
– Шестнадцать, уже пора замуж. Я, как отец, не против, к тому же ты хорошо заплатил.
– Но я заплатил за то, что она будет помогать готовить и убирать.
– Да-да, пробормотал себе под нос старый афганец и ушёл в дом, где он жил со своей семьёй, куда мне было строго-настрого запрещено входить.
Прошло несколько дней. Они были похожи один на другой. Утром я уезжал с Изатуллой работать, а вечером возвращался и иногда успевал увидеть, как Масума, заприметив гостя, быстро облачается в чадру. Мой глинобитный дом всегда был чисто убран, разбросанные утром вещи к вечеру оказывались аккуратно сложенными. В углу, там, где был импровизированный стол, лежала свежая лепёшка. А ночью Масума почему-то тихо плакала в соседней комнате.
Я пытался разговаривать с ней, иногда жестами, но чаще просил переводчика расспросить у девушки о её жизни и интересах. Удалось узнать только то, что чадру ей сшил знаменитый мастер из Герата и она её очень бережёт. Оказалось, что Масума никогда не ходила в школу, потому что в кишлаке её не было, но всегда хотела учиться. Грамоте её выучила мать, немного владевшая письмом. Масума с детства увлечённо выводила персидские буквы во дворе дома на песке и по местным меркам считалась вполне грамотной.