Когда до конца отпуска оставался один день, мы пошли на пляж в последний раз. Мама купила газету и дала прочитать ее отцу. Я лежал и грыз персик: плескаться в море родители мне все еще не позволили.
— Ну как? — услышал я ее звонкий голос.
— Да это вообще… Жуть… — пробормотал отец.
Мы сфотографировались в ателье на набережной, а после обеда поехали в Симферополь. Обратный поезд уходил в два часа ночи, и мы сидели на вокзале возле маленького фонтана с фигурами мраморных голубей. Помню, меня уже начала охватывать легкая сонливость. Отец купил нам три ватрушки, но почти не общался ни со мной, ни с мамой, — словно был в себе, а не с нами. Мы пошли мимо путей, и я ловил полной грудью запах гари, мазута и товарных составов. Я снова вспоминал свою совсем детскую поездку, уверяя себя, что все будет хорошо, хотя сам был в этом вовсе не уверен.
Два года назад мы также уезжали ночным поездом — только из Севастополя. Он, кажется, уходил около полуночи. Тогда я с нетерпением ехал на вокзал, возле которого росли группы кипарисов. Мне было немного жаль расставаться с морем и башнями Алупки, но впереди меня ждала дальняя и интересная дорога. Я шел по платформе радостный, словно теплая летняя ночь и силуэты составов вели меня в новый мир. Теперь в заасфальтированных недавно платформах не было ничего радостного. Сказать об этом я не мог, но недоброе предчувствие поселилось у меня на душе. Почему теперь все было не так, как тогда?
Утром я проснулся где-то под Запорожьем. Отец впал в задумчивость и не вставал весь день с верхней полки: даже обедать в вагон-ресторан мы пошли вдвоем с мамой, когда поезд мчался мимо шахт и домен Донбасса. Вечером отец спустился попить с нами чай. Мама уже прилегла, а он пил со мной чай и показывал мне силуэты товарных составов. Он рассказывал мне про устройство фонарей, словно он не повеселел, а принял какое-то решение и, наконец, успокоился. Я, помню, спросил его зачем столько цистерн.
— Из Баку везут нефть… — охотно ответил он. — Белгород… Здесь развилка на Лиски и Северо-Кавказскую железную дорогу…
Я кивнул и отпил чаю. Не знаю почему, но бежевые цистерны в неясном свете фонарей казались мне предчувствием чего-то плохого.
Отец сошел покурить на станции Ржава. То была техническая остановка, где заправляли наш паровоз. Я до сих пор не могу забыть то мерзкое название и в самом деле ржавые пути, убегающие куда-то вбок. Я ждал его у окна, но к моему изумлению поезд тронулся без него. Я разбудил маму, и она, взволнованная, побежала к проводнику.
Известий от отца не было: он не садился в другой вагон. Его нашли через пару дней — в то утро, когда мы с мамой как раз приехали в Ленинград. Теперь я остался с бабушкой, а маме предстоял обратный путь до той самой мерзкой Ржавы. Все было просто: отец взял с собой табельное оружие. В «Правде» опубликовали его портрет и горько объяснили, что «товарищ Валериан Суховский покончил с собой от нервного истощения».
Комментарий к Пролог Примечания:
Объединенная оппозиция – объединение сторонников Троцкого и «Новой оппозиции», а также некоторых бывших участников «Рабочей оппозиции» и группы демократического централизма. Разгромлена на XV съезде ВКП(б) в декабре 1927 года.
Умоляю, отзывы!!!))) Мне крайне важны мнения!!!)))
====== Часть I. Глава 1 ======
Два года спустя
Алексей
С самого раннего детства моим воспитанием занималась мама. Точнее, на мое воспитание у нее приходились только вечера и выходные: остальное время я был или в детском саду или в школе или, если болел, то на попечении бабушки, которая жила от нас через три квартала. После гибели отца мама окончательно стала для меня главным человеком в доме. Но зато вечера и выходные мама, как никто, умела использовать максимально эффективно.
Я всегда восхищался мамой. Высокая, тонкая, подтянутая она имела удивительную фигуру гимнастки. Ее карие глаза весело смотрели из-под очков в изящной немецкой оправе. Мама всегда одевалась красиво и со вкусом. Как у всех француженок, одежда и стиль были ее страстью. Иногда по выходным она брала меня по магазинам. Я терпеливо ждал, пока мама подберет себе наконец пальто или платье. Обычно мама перемеривала половину отдела прежде чем делала выбор. В прихожей галошница была набита ее старыми сапогами и туфлями. Одних перчаток у мамы было несколько пар, а ее платья и кофты висели на вешалке даже в моей комнате.
Чувство восхищения мамой посетило, помню, меня еще в детском саду. Идя с ней за руку, я думал: «Ни у кого такой мамы нет!» Мы шли по по вечереющему городу в легкий снег, мама рассказывала мне, маленькому, про Антарктиду и ее изучение. И я вдруг ее спросил:
— Мама, а это правда, что полярные совы белые?
— Конечно, — улыбнулась мама. — Белые. Как снег. Там кругом снег круглый год.
— Нарисуешь мне полярную сову? — спросил я.
— Постараюсь, — пообещала она. Мама купила мне гуашевые краски, которые почему-то любила куда больше акварели.
Впрочем мама при всей своей улыбчивости была, как мне казалась, просто стальной. Она прибегала с работы в издательстве поздним вечером, ставила портфель у входа и весело спрашивала, как я провел день. Затем перед ужином холодно узнавала, что именно я сделал из занятий. При этом мама загибала свои длинные пальцы, фиксируя мои «достижения». Если я что-то не сделал, мама пристально смотрела мне в глаза и говорила:
— А почему не сделал? Что помешало? Вот лентяй растет, а?
Однажды в раннем детстве мама повела меня в цирк. На представление в половине одиннадцатого билетов уже не было: они продавались только на три часа дня. Я попробовал начать канючить: «А я хочу сейчас!» Мама спокойно сказала: «Я сейчас развернусь, поеду домой и больше никогда в цирк не поведу!» Что же, этого было достаточно. Канючение прекратилось сразу.
Больше всего мама не выносила нытья и жалоб. Если я говорил, что устал, она, не отрываясь от газеты, отвечала: «Я больше устала, и что?» Если я жаловался, что не могу что-то сделать, на это следовал насмешливый мамин ответ: «А через не могу?» Этого хватило для того, чтобы садился и, вздыхая, начинал делать дело. Через то самое «не могу».
Зато выходные всегда были интересными. Начинались они с приятного завтрака: мама сама готовила омлет с рыбой, которую она укладывала как бутерброд. Мама спрашивала меня, какой кофе я буду: черный или с молоком. Разумеется, я говорил с молоком: если бы сказал черный, мама сразу бы ответила: «Черный ты будешь пить днем, давай с молоком!» Так зачем портить себе завтрак? Тем более, что за завтраком мама весело интересовалась моими делами, расспрашивая меня обо всем произошедшем за неделю.
После завтрака мама давала мне посидеть минут двадцать и начинала делать зарядку. Будучи прекрасной спортсменкой, она на дух не выносила неуклюжих и полных людей. «Это куда пузо растет?» — звонко спрашивала мама, легонько стукнув меня по животу.
Это означало, что я должен брать в руки гантели и сорок минут делать упражнения — в детстве под ее контролем, а когда подрос, то уже сам. Я еще не ходил в школу, когда она сидя в кресле, строго следила за каждым моим движением:
— Раз, два, три, четыре. Выше, ногу поднял! Раз два три… Ну-ка натянулся как струна! Как струна, я сказала! Раз два три четыре… Лучше старайся! А ну-ка углы пошел делать!
— Не ленись! Больно себя жалеешь! Куда растешь такой изнеженный?
Через сорок минут, выполнив упражнения сидя, лежа и стоя, я был весь в поту. В награду мама позволяла мне немного посидеть. Затем приходила пора помогать по дому. Моей обязанностью было прибирать свою комнату и сходить в магазин. Зато после обеда мама вела меня в парк — зимой кататься на лыжах, летом на велосипеде, который мы брали тут же напрокат. Мама каталась так, что я за ней едва мог угнаться. По дороге она болтала со мной про литературу, рассказывая о Пушкине, Достоевском и Блоке. Или о Бальзаке, Золя и Мопассане. Или — что-то интересное из из истории.