— Еле вырвался. У нас объявлено чрезвычайное. Мне тольео из-за вызова Орджоникидзе разрешили.
— Ты уже из Наркомата? — механически уточнил Щебинин. Мимо спешила толпа, раскрывавшая по-осеннему зонты.
— Прямо оттуда. Серго убит — потерял лучшего друга.
— Сталин всегда удивлялся их дружбе, — тихо уточнил Щебинин. — Дружба между между политиками редкость.
— Это известно? — быстро прервал друга Майоров. Ему, кажется, не пришлись по душе чуть уловимые критические нотки о Сталине, или он просто хотел что-то уточнить.
— Это никогда не было тайной, — спокойно ответил Павел Сергеевич. Сейчас в форменной шинели он казался выше, чем обычно.
Они помолчали, понимая, что о самом важном можно говорить только на улице, а не в кафе.
— Серго удивлен, что уже вынесено решение до окончания следствия о вине Зиновьева. Я, признаюсь, тоже, — осунулся Всеволод Эмильевич.
— Удивлен? Он мог вполне позвонить Ягоде и спросить его. У Орджоникидзе, как наркома, есть право обращаться с запросом в аппарат НКВД, — в голосе Щебинина послышалась нотка насмешки.
— Думаю, он понимал, что в таких делах обащаться бесполезно.
— Тогда тем более не стоит сожалеть, — машинально пожал плечами Щебинин.
— Паша, давай начистоту. Я не могу поверить, что Каменев и Зиеовьев пошли на такое! — Майоров словно почувствовал, что наконец может сказать близкому человек о наболевшем. — это не возможно, Каменев и Зиновьев делали революцию вместе с Ильичем!
— Сейчас тебе ответят, что они выдали план октябрьского восстания, — закурил Шебинин.
— Да, выдали. Ильич тогда на них обрушился в печати, — Майоров последовал примеру друга. — Но они сделали это не со зла! Они ожидали, что власть возьмет Съезд Советов. Они следовали тактике социал-демократов, и Ленин не исключил их из партии.
Щебинин пожал плечами: мол, к чему обращать внимания на дела давно минувших дней!
— Они оба старые соратники Ильича, осуждали троцкизм. И Зиновьев столько лет возглавлял Исполком Коминтерна! Да, они могли оступится, занять неправильную политическую позицию, — продолжал Майоров. — Но пойти на такое злодейство? И ради чего? Неужели Каменев и Зиновьев не понимали, что подозрение падет именно на них?
— Что я могу сделать? — Щебинин втянул табак, словно давая понять: пора переходить к делу.
— Может быть позвонишь Тухачевскому? Или Рудзутаку? — с надеждой спросил Всеволод Эмильевич.
— Смысл? — его собеседник выпустил табачное облако.
Эта фраза, казалось, стоила целого приговора. Майоров слегка осунулся.
— Ладно, оставим… — махнул Щебинин. — Как Жданов, наследник?
— Пока только вступает в должность. Мое дело затребовали наверх, — ответил бодро Майоров.
— Если предложат место Аметистова — согласишься? — бросил Щебинин. Зимний день, перевалив далеко за полдень, начал сгущать сумерки, поглощая густым туманом арбатские дома.
— Думаешь, предложат так высоко? — с легкой насмешкой спросил Всеволод Эмильевич.
— А почему бы и нет? — закурил следующую папиросу Щебинин. — Только не говори, что ты сторонник оставить Каменева и Зиновьева на свободе!
— Мы уже не имеем право высказывать свое мнение? — фыркнул Майоров.— Если так пойдет, то от ленинской системы в партии не останется абсолютно ничего!
Щебинин щелкнул портсигаром и посмотрел на красноватый силуэт кинотеатра «Художественный».
— Я встречался с Аметистовым в сентябре, — спокойно сказал он. — Мне показалось, что мы поняли друг друга. Полагаю, кое-что еще можно сделать.
— Запорожец накануне всех событий был выведен из подчинения Ленинградского управления НКВД, — вздохнул Майоров.
— Тогда мы бессильны с тобой что-либо сделать, — насмешливо ответил друг.
Всеволод Эмильевич посмотрел на друга, слегка нахмурившись. Он знал, что Щебинин в оппозиции к Сталину, но такой неприкрытый намек на свою оппозицию казался ему излишним. Все-таки сейчас при всех разногласиях партия — это сталинская линия, и выступление против нее — антипартийное выступление. Черный автомобиль с запасной шиной на дверке припарковался возле кинотеатра. «Пашина линия закончилась!» — подумал Майоров.
— От меня кому зайдешь?
— К Пятакову. Визу поставить.
— Не советую, — заметил Щебинин.
— Не советуешт сходить к замнаркома? — удивился Майоров.
— Не советую. Лучше добейся приема у Рудзутака. Пятаков, как ты помнишь был участником «Объединенной оппозиции»…
— Ну и что? Не могут же они задушить всех кто протестовал на Пятнадцтаом съезде? — кашлянул Майоров. В Москве всегда давала знать о себе накопившая в легких балтийская сырость.
— Пятаков еще и знал о закрытом заседании ЦК в январе, — напомнил Щебинин.
— Я всё же в него не верю! — покачал головой Майоров.
— А ты поверь… Поверь, Сева, — Щебинин хлопнул друга по плечу. — Прости, мне пора! — развернулся он, и, махнув рукой, помчался к кинотеатру.
Майоров посмотрел ему вслед, стараясь изо всех сил запомнить Пашу. Какой-то неприятный голос щептал ему, что эта их встреча последняя. Всеволод Эмильевич качал головой, гоня прочь глупую мысль, но на сердце поселился странный червь, подсказывавший, что больше они не увидятся. По крайней мере, в этой жизни.
====== Глава 23 ======
Алексей
Попрощавшись с Майоровым, Павел Сергеевич не стал подниматься в свой кабинет или вызывать служебную машину, а пошёл по Гоголевскому бульвару на Парк культуры. Слова Майорова, что нужно с кем-то поговорить о происходящем, не давала ему покоя. Таким человеком мог быть профессор Военной академии им Фрунзе Борис Михайлович Шапошников. Бывший высокопоставленный царский офицер, он в восемнадцатом году перешёл на сторону Красной Армии и до 1925 г. был помощником начальника Штаба РККА. Борис Михайлович был одним из немногих, к кому Сталин обращался по имени и отчеству, а не «товарищ Шапошников», как к большинству руководителей страны и армии.
Судьба свела их с Щебининым в тридцатом, когда Павел Сергеевич делал доклад о положении в Китае. Шапошников был одним из немногих, кто разделял его взгляды на туманные перспективы китайских коммунистов и прочность позиций Гоминьдана. Пошатнуть их могла только война с Японией. Сталин, присутствовавший на докладе, присоединился к мнению Шапошникова.
Он хорошо помнил тот тусклый Ноябрьский день незадолго перед праздников. В комнате докладчиков стоял накрытый стол с большим кипящим самоваром, нарезанными лимонами, бутербродами, минеральной водой. Павла Сергеевича вызвали по фамилии.Через комнату, где работали секретари, он прошел в зал заседаний, увидел ряды кресел и людей в креслах. За столом президиума стоял Молотов. Справа от него возвышалась кафедра, слева и чуть позади сидел референт и еще левее стенографистки.
— Товарищ докладчик, пожалуйста, сюда!
Молотов указал на кафедру. На внутренней стороне ее светилось табло «Докладчику пять минут». Против кафедры, над дверью, висели часы, черные с золотыми стрелками, похожие на кремлевские. Щебинин коротко прокомментировал проект директивы Генштаба об усилении боевой готовности вооруженных сил на Дальнем Востоке. Он говорил лаконичным, почти математическим языком, убедительным для людей, привыкших к языку политическому.
— Вопросы? — Кивнул залу Молотов.
Поскольку вопросов не последовало, слово взял Сталин.
— Сейчас много рассуждают о германской опасности. — Сталин говорил, как обычно, медленно и весомо. — Не разоруженная Германия, а японские войска в Маньчжурии главная угроза для нас! Японская армия — сильнейшая армия капиталистического мира. Товарищ Щебинин, в чем вы видите основную угрозу для нашей обороны?
— Главная проблема в том, что она опирается исключительно на Транссибирскую магистраль, а та проходит вдоль границы с Китаем, — четко ответил Щебинин. — Не существует грунтовых дорог параллельно Транссибу. Если японцы перережут Читу или Верхнеудинск, мы не сможем перейти на автотранспорт и сманеврировать по грунтовке.