— Я бегу в одну сторону — никого… В другую — никого. Может, думаю, в яму попали… Может, бандиты схватили… Может, собаки напали… Может избили… А он, дрянь такая, кораблики пускает!
— Да мы думали немного… — только сейчас я заметил, что мама перешла на французский. Это было совсем плохо: значит, она была на пределе,
— Немного? Пять часов? У тебя есть мозги или совсем пустота?
Я молчал, глядя в землю.
— Я почему должна бегать за тобой в предынфарктном состоянии? Слава богу, нашла женщину, которая сказала, что видела двух мальчиков школьников! Кораблики он пускает, видите ли… Здоровый придурок, девять лет!
— Мама, ну мы правда не хотели… — как всегда я чувствовал себя ужасно в состоянии ее ярости и тоже перешел на второй родной язык.
— Что ты, балда, не хотел? Головой думать никак не научишься? Взрослый, а все ничего ее понимает. Кораблики… — скривилась она. — Как три года!
Я не заметил, как мама открыла дверь в нашу квартиру. Мы вошли в прихожую. Я стал снимать куртку.
— А ну-ка живо на диван, дрянь такая! — звонко воскликнула мама, вешая плащ. — Немедленно!
Это было совсем плохо. Обычно за провинности мама меня или сильно ругала, или лишала чего-то — например, права читать неделю любимую книгу. Только в особых случаях, каких было раза три за всю жизнь, она давала мне тонкого черного ремня. В таких случаях мать просто укладывала меня на диван и воспитывала им. Похоже, что сейчас меня ожидала новая порка, что было вдвойне унизительно для моего возраста.
Я уткнулся в синюю диванную подушку. Постараюсь хоть сегодня не зареветь, как девчонка (это всегда меня жутко бесило). Но я ошибся. Мама не успела даже переодеться, а вбежала в комнату в коричневых сапогах и сером платье. В руке сверкнул черный тонкий ремень.
— Вот ведь дрянь! — раздался ее звонкий голос. — Ты меня довел сегодня до предынфарктного состояния! Думаю, пора прибегнуть к другим методам выбивания дури.
Резким движением она сорвала с меня брюки, а затем трусы. Ноготь царапнул мое бедро. Я знал, что для отвлечения боли надо прикусить руку. Тогда другая боль перебьет эту. Но я ошибся. Ремень свистнул в воздухе и опустился на меня со всей силы. Затем снова и снова.
Жах-жах! Жах-жах! Жах-жах! — свистел черный тонкий ремень. Мне казалось, будто меня обжигают осокой или металлическим прутом. Я начал подвывать, но мама, не обращая внимания, продолжала методичную порку.
— Ммммм… — завыл я.
— Я из тебя дурь вышибу, дрянь такая! Ты у меня узнаешь, как надо вовремя приходить домой. — Ты у меня сегодня получишь отменное воспитание! Один раз, но на всю жизнь!
Удары последовали снова. Наверное, на двенадцатом ударе я уже начал голосить, но мать не обращала внимания. Так жестко она еще никогда не наносила удары. Я бормотал что-то невнятное, но порка все еще продолжалось. Сапоги матери шевелились, и я надеялся надеялся, что это последний удар. Но нет… Они следовали снова и снова.
Вдруг я почувствовал на бедре что-то липкое. Точно ожог вызвал воду, которая ослабила его. Я попытался дернуться, но мне стало лучше. До меня как из тумана донесся крик мама.
— Алеша, кровь! Кровь!
Мама отбросила ремень и остановилась, словно сама была в шоке. Затем побежала куда-то вперед. Я слышал, как стучат каблуки ее сапог. Я повернулся. На столе одиноко стояла отцовская лампа с зеленым абажуром, словно ждала меня для чего-то. Мама вернулась через минуту с холодным полотенцем и приложила его. Она заботливо водила по коже.
— Боже, кровь… — залепетала она. — Прости, сыночек, прости меня, дуру старую… Что же я наделала, идиотка такая? — всхлипнула она.
Теперь маму было не узнать: она была самой заботой! Она поскорее принесла зеленку и смазала бедро. Затем, плача, обняла меня.
— Леша, ну прости, прости пожалуйста, меня дуру. Хочешь я тебе чаю принесу, а? Сейчас…
Я не мог долго злиться на нее, хотя мне было приятно, что она раскаивается. Она побежала на кухню, напоминая тонкую девочку. Через несколько минут она принесла мне чай с лимоном и шоколадку. Затем снова обняла меня.
— Что ты хочешь? — спросила ласково она.
— Побудь просто со мной, — ответил я ей и обнял ее.
На глазах мамы выступили слезы.
— Я больше никогда… Никогда не сделаю этого! — всхлипнула она. Я погладил ее по тонким плечам и посмотрел на наши кое-где порванные коричневые обои с цветами. Не знаю почему, но сейчас мне было ее жалко куда больше, чем самого себя.
====== Глава 2 ======
Настя
В тот вечер я легла спать поздно. Мама, проверив мои успехи в приставках к словам (мы как раз учились выделять их забавными «крышами»), накормила меня ужином и велела ложиться спать. Однако мне не спалось. Я лежала на кровати, пытаясь заснуть, но не выходило. Мы жили близко к площади Восстания — рядом с Невским, и где-то невдалеке я слышала убаюкивающий грохот поездов Московского вокзала. За окном ярко сверкнули фары автомобиля. По свету я поняла, что приехал отец. Он всегда возвращался с работы к полуночи, и вешая у входа серую форменную шинель, быстро проходил в столовую.
Кабинет отца всегда казался мне самой таинственной частью нашей квартиры. Его содержание казалось мне всегда не очень понятным, словно в нем висел дух другой, по-настоящему взрослой, жизни. Рабочий стол был накрыт синей бархатной скатертью. Лежали книги и папки с множеством цифр. В ящике стола он хранил документы с пометкой «Секретно. Для особого ознакомления». Однажды я мельком заметила, как он укладывал их туда, но почему-то никогда не запирал на ключ.
Я сама жила в просторной деревянной комнате. За удобной кроватью висела металлическая сетка. Я любила после школы лечь на мягкую софу нежно-оранжевого цвета и подумать о своём, или почитать книгу. Паркетный пол украшал ковер с рисунком черных кружев. В белом шкафу висела моя одежда, а в светло-голубых шкафчиках я хранила книги.
Тем временем после дежурных приветствий отец с мамой начали разговор, думая, видимо, что я уже десятый сон вижу. Однако я не спала: напротив, я изо всех сил прислушивалась, пытаясь понять, о чем именно они будут говорить.
— У тебя неприятности? — мягко спросила мама.
— Скорее наоборот. Меня повышают в должности до второго секретаря горкома. Тарновский вынужден уйти.
— Но это же большое доверие!
— С одной стороны, да. С другой стороны, мне почему-то тревожно. У Тарновского была отличная рекомендация от самого Менжинского. Не помогло. Я бы понял, будь он близок Зиновьеву. Но пренебрегли рекомендацией Менжинского… Что происходит?
Зиновьев… Зиновьев… Не отец ли Антона, нейтрального, как Швейцария, но умеющего добиться своей цели, когда этого требуют обстоятельства? Интересно-интересно.
— А кто утвердил его уход?
— С ним говорил Аметистов. После этого Тарновский предпочел написать заявление: добровольно или нет — не знаю.
— У самого Аметистова жена из «бывших»! Каких-то дворян что ли…
— Верно. Но ему это прощают. А рекомендаций от самого Менжинского, ЧК, пренебрегли! Почему?
Аметистовы… Родители Ирки! Мать, значит, из бывших дворян! Неужели с Иркой что-то нечисто? Да быть того не может! Хотя в Ире в самом деле было что-то королевское — ее манеры, грация… «Принцесса на горошине», — подумала я с отвращением. Но у тех же Лены с Машей тоже были манеры. Это ведь ничего не значит. Или все-таки значит?
— А как тебя встретил Аметистов? — в голосе мамы явно звучала тревога. Мне показалось, что даже деревья за окном как-то тревожно зашелестели в такт ее словам.
— Как обычно… Говорил о пятилетке, металлургии, обороне… Общие слова, как на пленуме! Почему уходит Тарновский, он так и не сказал.
Однако почему всё-таки уволился Тарановский? Работал-работал и всё, надоело вдруг? И произошло это сразу после разговора с отцом Иры… Подозрительно всё это. Совпадение или у этого семейства действительно есть скелеты в шкафу? Я очень хотела выяснить это, но как? Не такая же Ира глупая, чтобы всё это мне рассказать. Странно… Весьма странно.