— Строительство грунтовки потребует времени, — заметил Ворошилов. — И вы знаете сложность рельефа Забайкалья.
— Знаю. Но нам необходимо предусмотреть и оборонительный вариант войны с Японией, — ответил Щебинин.
— Вы не верите в высокий наступательный дух нашей армии? — нахмурился Ворошилов.
— Верю. Но в условиях современной войны способность перебрасывать вооруженные силы на большие расстояния может потребовать быстрого перехода к обороне, товарищ нарком, — корректно возразил Павел Сергеевич.
— Я, пожалуй, поддержу товарища Щебинина, — раздался голос Шапошникова. — Товарищ нарком полностью прав относительно высокого наступательного потенциала наших войск на Западном оперативном направлении. Но сложности рельефа на Восточном оперативном направлении могут потребовать и перехода к временной обороны. Тем более, при слабости нашего Тихоокеанского флота.
«Который еще так и не оправился от Цусимы», — грустно подумал Щебинин.
Молотов посмотрел на Сталина, словно прося его положить конец спора. Сталин кивнул.
— Думаю, сейчас мы должны сосредоточиться на строительстве станции Пашенная. Уже два года, как мы переименовали ее из разъезда в полноценную станцию. Вкупе со строительством Комсомольска мы сможем создать опорные точки на Дальнем Востоке помимо Амурской линии обороны. Я солидарен с мнением товарища Щебинина: в условиях такой слабой инфраструктуры, — Сталин отчетливо выделил последние слова, — наша задача — организация обороны на дальних рубежах, то есть максимальная поддержка Китая на случай его войны с Японией.
— Гоминьдан предал коммунистов — правильно ли это политически? — спросил Орджоникидзе. Как обычно, он мог выражать свое мнение свободно перед Сталиным.
— Другого выбора у нас сейчас нет, — улыбнулся Сталин старому другу. — Даже предательское правительство Чан Кайши для нас лучше, чем японская армия близ Читы. Вспомни двадцатый год.
В глухих коридорах Военной Академии жизнь текла своим чередом. Дух военной дружбы казался неодолимым. Двое ребят рассматривали карту битвы при Левктрах, где фиванец Эпаминонд впервые в истории побил спартанцев. Кто-то говорил о предстоящей рыбалке. Трое курсантов спорили о недавней статье в «Правде» — так громко, что Щебинин отлично слышал их разговор.
— А мы все боялись: Гитлер, Гитлер, Муссолини, фашисты. А они не нас пошли, а друг с другом перегрызлись и воевать хотят!
— Муссолини нам даже дружбу давно предлагает…
— Да и Гитлер нам ее по сути предлагает! Все договоры с нами продлил.
— Теперь думаем, кого из них выбрать в друзья. А ты все Гитлер, да Гитлер…
— Гитлер же на Восток хотел пойти, на нас вроде.
— А пусть идёт! Пусть с поляками лбы помесят друг другу! Те его быстро охладят! Ляхи — это тебе не фунт изюма, знаешь ли… И Муссолини им с юга поможет!
Пахло краской и хромовыми сапогами. Щебинин прищурился: думать о политической подоплеке разговора ему не хотелось, а вспоминалась почему-то их старая фотография с Августом Корком. Кажется, это было в двадцать седьмом. Тогда они размышляли, придется или не придется двинуть Красную армию в Китай. Не пришлось. Они говорили о Китае, и притаившийся газетный фотограф сделал кадр для «Красной звезды». Аралов потом кривился, что не стоило, мол, в центральной газете светить его внешность, но что сделано, то сделано. «Как и все в жизни», — думал Павел Сергеевич.
Это только в сказках у поступков каждого человека есть логического обоснование. Павел Сергеевич всегда улыбался, когда слышал это. Реальные люди и ошибаются, и упорствуют, и тугодумствуют, и поступают из вредности, старых комплексов, и еще черт знает почему. Самое страшное — люди настроения, срывающиеся на окружающих. Не каждый начальник будет слушать логичный доклад: иной топнет ногой и заорет «поумничай мне тут!» или «к черту идите!» Да еще велит убрать с глаз долой — за то, что смеешь претендовать на что-то. Достоевский, которого Павел Сергеевич любил больше всех писателей, был куда мудрее кабинетных аналитиков и даже Пушкина с Чеховым вместе взятых. Вот глянул князь Мышкин случайно в письмо Гани Иволгина, а тот его возненавидел за это. Мышкину и невдомек, что теперь у него враг на всю жизнь: Иволгины не прощают того, кто узнал их тайну. Или какая тут со стороны великая логика, что Федор Павлович Карамазов шута из себя в монастыре изображал? Тут не логика, а комплексы: я и шутом выше вас, серьезных, на тысячу голов — могу себе это позволить и покривляться, ничтожества паршивые. А кто сказал, что у политиков нет комплексов?
Сейчас Борис Михайлович казался чуть ссутулившимся. Как обычно, его кабинет был завешен картами. На одной, слева, были изображены пульсирующие стрелки Красной Армии, парировавший удары Колчака, Деникина и Юденича. Справа висела карта нашей кампании четырнадцатого года, где синие стрелки с Восточной стороны атаковали одновременно Восточную Пруссию и Галицию. Щебинин знал, что Шапошников давно пишет работу о стратегическом опыте четырнадцатого года, но она почему-то все стопорилась.
— Добрый день, батенька вы мой! — старомодно приветствовал он гостя. — Все ждал, когда зайдёте, да вот дождался. Какими судьбами?
— Хочу отдать статью в «Военную мысль» об опыте Японской войне. — Протянул ему руку Щебинин. — Да вот не знаю, возьмёте ли. Я не о нас, а о японцах написать хочу.
— Тема интересная… — прищурился Борис Михайлович. — А что именно?
— «Опыт активной страннической обороны в боях на реке Шахэ», — ответил Щебинин.
— Спрошу редакцию. Статья нужная, — охотно кивнул Шапошников. — Проволочки, конечно, будут, готовьтесь, — прищурился он. — С нашим-то наступательным зудом, — посмотрел он вверх.
— Неужто настолько? — весело улыбнулся Павел Сергеевич. Он знал, что переход на юмор всегда сближает собеседников.
— Настолько, Настолько. Теперь не двадцать седьмой, все под лупой читают. Впрочем, если возьмете рекомендацию Якира — пустят по ускоренной. Да и я поддомкратить постараюсь.
— Якира? — замялся Щебинин. После недолгого опыта совместной работы он хорошо понимал, что Иона Эммануилович будет последним, кто даст ему рекомендацию.
— Нахмурились? — тоже улыбнулся Борис Михайлович. — Правильно. Меня тоже многое волнует в его окружении. Вы бы намекнули Примакову, как другу, что зря наш товарищ Якир в Киевском округе такими сомнительными людьми себя окружает. Возьмите хотя бы Шмидта…
— А что с ним не так? — поинтересовался Павел Сергеевич.
— Недавно зашел к нему. Он мне, представляете, сказал: «А портрет Сталина надо иметь».
— Шмидт? Он же всегда был антисталинистом…
— Да вроде был, — охотно подтвердил Борис Михайлович. — Но был в двадцать седьмом, когда Троцкий еще числился великим вождем. А теперь, когда Сталин решительно победил, тот же Шмидт рекомендует не только своим подчиненным и начальникам, но и командиру соседней бригады Илье Дубинскому вешать в кабинетах сталинские портреты.
Щебинин нахмурился. Слишком он хорошо он знал историю Шмидта. Да, все верно. Дмитрий Шмидт лихо дрался на фронтах в составе корпуса червонного казачества, после войны командовал в нем дивизией. В двадцатых был активным троцкистом. Бывший партизан, человек отчаянной храбрости, Шмидт придавал мало цены кумирам и авторитетам. Исключение Троцкого из партии буквально накануне XV съезда привело его в бешенство. Он приехал в Москву и отыскал Сталина где-то в перерыве между заседаниями. Облаченный в черкеску, с папахой на голове, он подошел к генсеку, непотребно выругался и, доставая воображаемую саблю, пригрозил: «Смотри, Коба, уши отрежу!» Сталину пришлось проглотить и это оскорбление».
Но, пожалуй, больше всего Павла Сергеевича раздражала в Шмидте его пристрастие к красивой жизни. Командуя 8-й механизированной бригадой в Киеве, Шмидт и по слухам жил на квартире в доме у Театра Франко, этажом выше жилья Шмидта. Когда-то в этих шикарных квартирах с узорчатым паркетом, лепными потолками, изразцовыми голландскими печами жила киевская знать. «Борец… за всеобщее равенство»… — с презрением думал Щебинин.