— По мне, так не большого ума человека, — вздохнул Шапошников. — Махать шашкой и грозить умеет и дурак, — выразительно посмотрел он.
— А Сталин?
— А Сталин, думаю, не забыл выходки Шмидта. Возвышает его, но сам не верит, — снова протянул нараспев Шапошников. «Догадайся, мол, сам, если умный», — словно говорил его взгляд.
— Я бы тоже не доверял после такого… — нахмурился Щебинин.
Он не стал договаривать: не потому, что не доверял Шапошникову, а потому что была мысль, не дававшая ему покоя. Шмидт был из Червонных казаков, давних врагов Первоконников. С первыми вместе в Гражданскую воевал Троцкий, со вторыми Сталин. Шмидт был всегда помощником Якира, другом Тухачевского… Кто знает, чем обернётся для них дружба со столь скомпрометированной личностью? Ворошилов, выходец из Первой конной, их не любил. И Сталин в этой игре был на стороне Первой конной, а не Червонных казаков, из которых происходил и он сам, Павел Щебинин.
Вот и Борис Михайлович Шапошников — старый царский офицер, выпускник царской Академии Генштаба держится осторожно. Царское прошлое — не лучшая биография. Для новой власти, несмотря на все заслуги, он всегда «товарищ военспец» и не более того. А Червонные казаки свои, прошедшие Гражданскую. Потому и форсят, не веря, что их осмелятся тронуть. Троцкий с Зиновьевым тоже не верили, а что вышло? Но вот только не пошел урок им впрок.
— Борис Михайлович, у меня есть просьба… личная… — Щебинин чувствовал себя ужасно неуверенно в роли просителя. — Товарищ Майоров, наш общий знакомый из Ленинградского обкома, просит за одного парня — Сергея Гордеева. Недавно закончил летное училище. Отказать не могу, старые друзья с Гражданской.
Шапошников чуть насмешливо прищурился, а затем легонько откинулся на стуле.
— Значит, не хочет товарищ Гордеев в окопах мокнуть как вы, батенька мой?
— Я о другом… — Щебинин почувствовал уверенность. — Скорее, наоборот, хочет в испытательную часть.
— Да знаю, знаю. Распределение грядёт. А он хочет вырваться из общего потока.
— Возможно и так. — Ответил Щебинин. — Но понять его тоже можно. Загонят парнишку в Сибирь, где Макар телят не пас, и сиди пятнадцать лет. А так хоть шанс будет у парня.
— Значит, в бой рвётся? — уголки губ Шапошникова чуть шевельнулись.
— Рвётся, — также чуть улыбнулся Щебинин.
Сейчас он поймал себя на мысли, что это улыбка сорокалетнего — дожившего до середины жизни. Улыбка тех, кто уже смотрит на юность чуть снисходительно, как на чудачества мальчишек, забывая, что и сам двадцать лет назад был таким же.
Шапошников отодвинул папку и встал из-за стола.
— А я вот в десять лет возмечтал военным стать. Помню, в городе был музей войны двенадцатого года. Как-то отец сводил меня туда, и пообещал себе стать военным. Сколько лет прошло, а не могу забыть тот тёплый августовский день, музей с колоннами и брусчатку. Шёл, смотрел на афишные будки и мечтал уже… — улыбнулся он
.
Щебинин молчал. Понимал, что раз Шапошников заговорил о сокровенном, лучше его не прерывать.
— Я ведь, батенька мой, сейчас не о Шмидте думаю. Меня тревожит, что Германскую войну мы все же проиграли.
— Вышли из неё, — механически поправил Щебинин.
— Ну, утешать, Павел Сергеевич, мы себя можем сколько угодно. А объективно проиграли. И с тех пор нас в мире низко ставят. И французы, и англичане, и японцы, и немцы, что меня особенно тревожит. Пино так вообще писал, что мы сдаёте «Малой Антанты»! Вот так-то.
— Значит, думаете, наш главный враг Германия, а не Япония? — с ноткой недоверия спросил Щебинин.
— Уверен, голубчик, уверен, — мягко вздохнул Борис Михайлович. — В Берлине нас, Боюсь, после Германской слишком слабыми считают. Так что постреляет ваш младший лейтенант Гордеев ещё, помяните моё слово. А я Алкснису, главкому ВВС уж позвоню…
Алексей
Я не мог дождаться зимних каникул, чтобы спокойно почитать книгу Троцкого. Я открывал ее поздним вечером, когда убеждался, что мама легла спать. Я доставал старый том «Детей капитана Гранта», чтобы, если мама вдруг проснётся, накрыть им «Преданную революция». И только потом, зажигая лампу, начинал ее читать. Точнее, листать. Поначалу мне показались скучными бесконечные съезды и конгрессы. Но на полях были пометки отца, и я стал рассматривать их внимательно. Благо писал он красиво, не то, что я.
Шаг за шагом я убеждался, что Вика была права. Оказывается, после смерти Ильича мы начали отступать на Востоке. Мы отступили в Индии, не поддержав какой-то план восстания пуштунов во главе с неким Роем. Отец на полях сделал пометку «Испугались британского ультиматума!» Вот оно как… А я-то думал, что это Керзон испугался нашего ответа! Мы замялись в Тибете тоже из-за противодействия англичан. («Прошляпили доклад Чапчагова», — написал отец). И, наконец, что-то совсем странное творилось в Китае.
Из книги выходило, что Троцкий яростно спорил с товарищем Сталиным про Китай. Проклятый Чан Кайши возглавил Гоминьдан после смерти друга Ленина Сунь Ятсена. Наши — Блюхер и Примаков — помогли ему взять Пекин, а он переметнулся к англичанам и пошёл против коммунистов. Троцкий, оказывается, предлагал двинуть им на помощь Красную Армию. А товарищ Сталин говорил, что ещё не пришло время для нашей схватки с миром буржуинов — мол, мы ещё слишком слабы. Троцкий горячился, что мы позволяем капитализмы выжить. А Сталин отвечал: мол, хорошо, посадили мы Чан Кайши, а он перебежал к англичанам, где гарантия, что следующий не перебежит к ним. И горький комментарий отца: «Не видят китайцы в нас Коминтерн — мы для них Российская империя». Вот оно как выходит — не видят.
Я закрыл глаза и в свете лампы представил картинку. Вот она, масса Первой конной, о которой мы на Корее пели «Шли по степи полки со славой громкой…» Непобедимой Первой конной товарища Ворошилова. Командир с шашкой на коне, ждёт приказа. Бойцы построены в эскадроны, стремя в стремя. Тоже положили руку на эфесы, чтобы достать шашки наголо. Один приказ, один выстрел командира с красным бантом — и они помчат в Китай, сметая все на пути, и Гоминьдан, м англичан. И бежали бы те позорно на корабли в Шанхае, как белые в Крыму! «Огня… ещё огня!» Почему мы правда не помчались лавой в Китай в двадцать седьмом? Кого мы испугались? Кого?
Я вспомнил «Краснознаменный сквер», на металлических оградах которого были отлиты звезды. Даже в двадцатом наши кони и тачанка были сильнее всех самолетов и танков Антанты! А теперь, в двадцать седьмом… Смяли бы их, как щенков! А отец Насти, кажется, говорил, что Чан Кайши ещё не худший. А кто тогда худший и почему? Вот смяли бы его Первой конной и был бы наш, коммунист. Вмиг бы китайцы разобрались, кто есть кто. И был бы в мире помимо нашего СССР ещё и советский Китай, а там, глядишь, и новая союзная республика…
Я снова вспомнил слова отца Насти в Горловке, что Чан Кайши нам не худший… Не потому ли им заинтересовался следователь НКВД? Я потёр лоб. Но вроде бы нет. Вроде и товарищ Сталин говорил, что могут быть и хуже Чан Кайши… Значит, не поэтому. Не поговорить ли с кем-то об этом? Может, с Ирой? Или не стоит? Я полистал страницы книги…
Самое удивительное: я не мог понять, на чьей стороне был мой отец. Я ожидал, что он будет ругать Троцкого, но отец оставлял какие-то двусмысленные заметки напротив слов и Троцкого, и самого Сталина. То ли он был не согласен с обоими, то ли считал, что и тот, и другой не дают ответа, то ли вообще спорил с кем-то третьим. Интересно, с кем? Во всяком случае, читая его заметки вроде «А как вы думали после V Конгресса?», «Почему бы и нет?», «Разве это не решил XIII съезд?» я не мог избавиться от этого впечатления.
Ну не с собой же отец спорил, в конце концов?
Эх, найти бы тот журнал, который так потряс отца перед смертью! Удивительно, столько всего я уже узнал, а пока не скажу, где горячо. Фотографии с Пятого конгресса Коминтерна нашел, про Варского и Примакова узнал, про странный доклад отца тоже. Даже что там была наша Вера, возможно, узнал, и странные часы от Щебинина, а где «горячо» — не скажу. Одно могу точно сказать: никто, из тех, с кем мне довелось пообщаться, не верит в его самоубийство. Ни отец Насти, ни Фененко, ни мать Влада. Может, не Ирке нужно рассказать, а матери Влада с Викой? Она вроде бы женщина умная и открытая.