Чтобы отвлечься от грустных мыслей, Павел Сергеевич механически достал пачку папирос «Север» и закурил. Сивцев Вражек изредка оживал под шинами редких черных автомобилей. Вот Сергей Гордеев, хороший, видимо, парнишка, рвется в бой. Мечтает о войне, отдать жизнь за Родину, как любой мальчишка. Как мечтал когда-то и он сам: иркутский гимназит Паша Щебинин, которого за серую форменную шинель дворовые мальчишки звали «сизяк», как зовут всех гимназистов. А он был ужасно горд этой кличкой, своими длинными брюками, серебряными пуговицами, латунной бляхой ремня и форменной фуражкой с кокардой.
Павел Сергеевич навсегда запомнил первую военную осень. Война шла где-то очень далеко, но они мамой уже жили вдвоем: от отца приходили письма из Западной Польши. Иркутск в те годы был чем-то вроде сибирской столицы. В городском парке били фонтаны, народ гулял парами. Они, гимназисты, тоже бегали сюда после уроков. Все было почти, как прежде, только на афишах появились новые плакаты. На одном, смешном, были нарисованы французский солдат и английский моряк, державшие за усы испуганного кайзера в каске, а подпись ниже гласила: «Наши други в черном теле держат кайзера Вильгельма!» На другом, называвшимся «Бой под Жолквой», был нарисован аэроплан Нестерова, протаранивший австрийский «Альбатрос». Ниже стояла забавная подпись: «Хорошо наавиатили! Дали немчуре жару!»
В разговорах извозчиков и бондарей на улицах сами собой появились новые слова «ерман» и «ераплан». В народе войну называли простым и коротким словом: «Ерманская». Мужики у дома с вывеской «Куафер Жак» судачили:
— И чего это ерман-то на нас войной попер? Я думаю, это от того, что он кофию с утра напьется и злобный весь день ходит!
— Мы-то чай пьем, вот и добрые! А ерман от кофию зол, как черт!
— А тут лето эвон какое жаркое было! Ерман кофию от жары перепил и озверел
Только выпивавший сапожник отчего-то ворчал: «А у ермана-то ероплан, етит твою мать!» И от его ворчания на душе появлялись противные смутные сомнения, казавшиеся такими нескладными в царящей общей эйфории.
В те солнечные осенние дни они, мальчишки, ощущали себя невероятно большими и сильными: ведь это наша армия в Восточной Пруссии спасла Париж! Никому и в мысли не приходило, что немцы могут оказаться под Петроградом. Мы спасаем Францию! Этим было сказано все. Рассветы становились чуть холоднее, но деревья стояли еще почти зеленые, и нам вприпрыжку хотелось бежать утром на уроки. По воскресеньям он, любуясь желтизной деревьев и синим, но уже низким небом, бегал на вокзал провожать эшелоны на фронт. Наверное, Павел Сергеевич никогда не забудет, как в вагон садилось юнкера и весело пели:
Здравствуйте, дачники,
Здравствуйте, дачницы.
Летние маневры уж давно начались.
Гей, песнь моя, любимая!
Цок-цок-цок по улице идет драгунский полк.
Пахло мазутом и городской осенью, прелой кленовый листвой, паровозной гарью и теплым ржаным хлебом. Приходили и отходили поезда. Их составляли и разбирали, размахивая свернутыми и развернутыми флагами. Хмурые смазччики простукивали колеса поездов, мчащихся на Запад. «Динь-бом!» «Динь-бом!» — стоял перезвон от их длинный металлических палок, лихо открывавших буквы колес. Растопленные паровозы отчаянно басили, а стольв горячего дыма лихо поднимались к нему. А веселые юнкера продолжали уже с подножек вагонов:
Справа и слева идут институточки,
Как же нам, братцы, равненье держать?
Гей, песнь моя, любимая,
Буль-буль-буль, Бутылочка казённого вина!
В середине октября крепко подморозило. Кленовые листья стали подмерзать в лужи. В тот день они узнали, что в войну вступила Османский империя: немецкий линкор «Гебен» под ее флагом обстрелял наши черноморские порты. Это, впрочем, не испортило гимназистом настроения. Павел Сергеевич помнил, как они в коридорах болтали, что «скоро наши закидают минам Босфор!» Настроение было радостное и приподнятое, соответствующее солнечному и чуть морозному дню. А после уроков они рассматривали почтовые карточки с нашими линкоры, споря до хрипоты, как быстро наша «Императрица Мария» потопит их «Гебен»,
После обеда он прибежал домой, и мама сразу же потребовала перенести картошку в погреб. Он согласился, но с условием, что мама купит газету, чтобы почитать как наши турок бьют. Переносил он картошку, отсыпая небольшими мешками как-то весело. Про разгром турок пока не было ничего: больше о боях под Лодзью и о храбрости наших летчиков и пехотинцев. «Ничего, завтра точно побьют!» — подумал он, отпивая теплый чай.
Назавтра было холодной и солнечно. Ночью немного подморозило, и лужи покрылись первой корочкой льда. К Паше зашёл в гости его приятель-гимназист Андрей. Мама сделала нам чаю с пирожными и ушла то ли за покупками, то ли пободать с Аделаидой Сергеевной, старой знакомой. Ребята сели рассматривать «Ниву» с обилием фотографий о том, как союзники победили на Марне.
— Слушай, германцы варвары просто, — вздохнул Паша — Даже Реймсский собор французских королей сожгли!
— Конечно, варвары! — не задумываясь ответил Андрей, — Наш царь, английский король и французский президент люди благородные! А их Вильгельм просто хам.
Солнце уже перевалило за полдень, когда они побежали в кино на пашин двугривенный. Возле книжного магазина гудела толпа, точно напоминая о недавних довоенных временах. Морозный чуть покусывала щеки, но им было весело. Фильм был про нашу победу под Варшавой, и всем казалось, что запах скорой победы уже висит в октябрьском тумане над афишными тумбами…
Все это кончилось в солнечный мартовский день пятнадцатого года. Павел Сергеевич помнил, как он прибежал домой их гимназии. Мама сидела за столом, подперев голову руками. На столе лежала телеграмма. Мама не плакала. Она только посмотрела на него и дрогнувшим голосом сказала:
— Паша… Папа погиб…
На глазах стояла бессмысленная смесь слезинок и света. Мама словно еще до конца не понимала, что произошло. И он сам точно также, бессмысленно и по-взрослому, подошел к ней, приобнял за плечи, и деловито спросил:
— Где?
— Под Перемышлем… — Мама сама не очень понимала, что говорила. Она скоро должна была заплакать, но пока еще не могла. Тела они не увидят. Могилу тоже: разве что Перемышль после войны войдет в состав России. Отца больше не было. Павел Сергеевич, сбросив пепел, вспомнил, как он бессмысленно крутил в руках телеграмму. Точно надеялся вернуться в сегодняшнее утро и как-то изменить весь этот день, отменив эту весть.
Настя
Ну и ну… Влад, оказывается, старше всех нас на год! Никто никогда об этом не говорил, включая его самого — интересно, почему так получилось? Он же, по логике, должен быть не в нашем, а перед нами, классе, но нет!
Запутанная ситуация. Не без мозгов мальчишка, что я давно заметила, нередко в его словах была истинная правда: во время нашей с Ирой ссоры сразу понял, что отказаться от человека не так уж легко и естественно, что мне требуется время, смогла бы сама Ира бросить на моем месте своего близкого друга в одну секунду без хотя бы секундного волнения и сожаления? Недавно мы всем классом размышляли над судьбой Ларисы и виновата ли она — а вдруг та ее фраза в самом деле вырвалась случайно? Сорвалась на подругу из-за личных проблем, а тут еще и пристают с газетой…
Однако рассудительность еще не самый сильный показатель — у того же Леши ее не меньше, недаром же весь класс, включая меня, заслушивался! Интересно. Я решила обсудить историю Влада с Ирой. Но ту, похоже, ничего не удивляло.
— Он же из детдома вроде бы… — пожала она плечами. — А кто там учёт вёл? Да никто!