А ведь правда, я когда-то это слышала, причем от него самого. В самом деле — кому там какое дело в конце концов? Других забот хватает. Или, может, не из приюта? Но с другой стороны какая ему была бы выгода от вранья? Значит, этот вариант отбрасывается.
— Тогда же Гражданская война шла, — продолжала Ира, когда мы спускались по лестнице. — Да кто там точно разберёт!
— А ведь правда, — задумалась я. — Война, поважнее проблемы были чем всякие учеты.
— А вообще интересно, — тихо сказала Ирка, беря в раздевалке зеленое пальто, — неужели Влад ничего не помнит о жизни до приюта?
— К тому же что это за приют-то такой хоть? Согласна, должна масса воспоминаний остаться — Гражданская война шла, серьезное таки событие
Ирка надела коричневые замшевые перчатки, каких не было ни у кого из нас.
— Хотя подожди! Если Владу не тринадцать, а пятнадцать, то он родился в двадцатом! Война уже кончилась как раз! Понимаешь? — посмотрела Ирка на меня в упор.
— А ведь правда! Извини пожалуйста, даты, бывает, путаю немного.
— Как думаешь, во сколько лет Влада усыновили? — спросила Ирка, поправив берет перед зеркалом.
— Даже не знаю, что сказать. Самой интересно… А ты как считаешь?
— Ну вряд ли в год, правда? Вика как мы, в двадцать втором родилась…
— Получается, в двадцать первом, — задумалась я, слегка нахмурившись. — Вика как-то говорила у него день рождения первого января.
Пока мы рассуждали с Иркой, в школьном дворе царило столпотворение. Мальчишки обстреливали дверь мокрым снегом. К ней с визгом жалась Лида Шмакова из параллельного класса. Шапка слетела с головы, а черные кудряшки беспорядочно растрепались. Про Лиду я знала две вещи. Прежде всего, она увлекалась чем попало, состоя, кажется в трех или четырех кружках. И еще она была жуткой болтуньей, умудряясь трепаться даже на уроках Гледкина.
История с Владом, как оказалось, полна загадок. Неужели ни единого воспоминания о приюте? Как он оказался то там вообще? Он никогда об этом не рассказывал… Вот бы расспросить кого, его самого хотя бы, но вряд ли скажет если не сказал до сих пор; кроме того они даже не особо общаются.
В любом случае, однако, здесь есть нечто подозрительное. Я почему-то захотела разобраться в ней, хотя спросить, собственно, было не у кого.
Первое, что потрясло нас после Зимних каникул, был арест Каменева и Зиновьева. Они давно были в полуопале, но все-таки даже нам, детям, было странно. Оба были старые соратники Ильича, делавшие с ним Революцию, а Зиновьев потом долго возглавлял Коминтерн. Их подозревали в убийстве Кирова, что само по себе казалось диким.
Приходилось за каждой фразой следить сейчас, досталось и моей семье, точнее кузену. Я до сих пор помнила, как один раз ко мне в гости приехал мой кузен Сашка с родителями. Я так обрадовалась, что просто не передать словами. Столько времени не видела, так соскучилась. Сашка был черноволосый, кареглазый, среднего роста, как и я. Я помнила, что он отличался позитивным характером, вот и сейчас на лице улыбка. Мама тоже была рада его приезду.
— Это очень хорошо, что ты приехал, — сказала она. — Вам вдвоём здесь веселей будет. Нам с твоими родителями завтра надо в город поехать. Проживёте тут без меня денёк?
— Конечно, проживём, — говорю я. — Мы не маленькие! — две руки две ноги голова и в ней мозги, уж справимся как-нибудь. Мне хотелось показать себя взрослой и самостоятельной.
— Только вам тут придётся самим обед готовить. Сумеете?
— Сумеем, — протянул Сашка. — Было бы чего не суметь то, тетя Света!
— Ты умеешь готовить? — спросила я. Вот молодец, а я на тот момент не слишком умела. Сашка, оказывается, уже научился, надо и мне не отставать.
— Я видел, как мама кашу готовит, старался занимать. Уж я не подведу, будь уверена, — важным тоном произнес Сашка, будто уже взрослый и даёт мне, ребенку, наставления.
Взрослые уехали, а мы растопили плиту. Сашка насыпал полную кастрюлю крупы и воды налил доверху.
— Не много ли воды? — спрашиваю. — Размазня получится.
— Ничего, мама всегда так делает.
— А крупы? Мы столько не съедим.
— Зато на завтра останется, — махнул рукой Сашка. — Не отвлекай.
Ну, я молчу, смотрю, как Сашка кашу варит, то есть не варит, а сидит да на кастрюлю смотрит, она сама варится.
Вдруг крышка на кастрюле приподнялась, и из-под неё каша лезет.
— Сашка, — говорю, — что это? Почему каша лезет?
— Куда?
— Шут её знает куда! Из кастрюли лезет!
Сашка схватил ложку и стал кашу обратно в кастрюлю впихивать. Мял её, мял, а она опять лезет! Что за безобразие такое? Еда ведь…не живая!
— Не знаю, — говорит Сашка, — что это с ней? Может, это значит, что каша готова.
Попробовали оба: нет, абсолютно твердая. Я заметила и вторую странность: куда делась вода? Крупа не только твердая, но и абсолютно сухая, о чем я и сказала.
— Не знаю, — говорит. — Я много воды налил. Может быть, дырка в кастрюле?
Стали мы кастрюлю осматривать: никакой дырки нет.
— Наверно, испарилась, — говорит Сашка. — Надо ещё подлить.
Он переложил лишнюю крупу из кастрюли в тарелку и подлил в кастрюлю воды. Стали варить дальше. Варили, варили — смотрим, опять каша наружу лезет.
— Черт возьми! — не выдержал, в конце концов, Сашка.
Схватил ложку, опять стал лишнюю крупу откладывать. Отложил и снова бух туда кружку воды.
— Вот видишь, — говорит, — ты думала, что воды много, а её ещё подливать приходится.
Варим дальше. Что за комедия! Опять вылезает каша. Я говорю:
— Ты, наверно, много крупы положил. Она разбухает, и ей тесно в кастрюле становится. Ты ведь говорил, что умеешь варить.
— Я смотрел, как мама готовит.
Я посмотрела на часы: неужели тетя Таня всегда готовит так долго? Это сколько же семье приходится ждать завтрак!
Сашка варит, то есть не варит, а только и делает, что лишнюю крупу в тарелки перекладывает. Весь стол уставил тарелками, как в ресторане, и всё время воды подливает.
— Хватит, — говорю. — Мучиться. Давай попробуем.
Каша горькая, есть просто невозможно. В конце концов нашли мы банку из-под варенья и остатки вылизали. Надо же, насколько сложно варить кашу!
Андреевский помолчал. Я с интересом посмотрела на его сухощавое черноусое лицо.
— Александр исключен из комсомола, — коротко отрезал он.
— Саша? За что с ним так? — мама с удивлением посмотрела на гостя.
— Влип в какую-то глупую историю с поддержкой правой оппозиции, — фыркнул гость.
— Что за история? — отец бросил на него испытующий взгляд.
— Да я в сущности и сам подробностей не знаю… — поморщился Андреевский. — У них в институте нашли каких-то сторонников «правого уклона» на Шестнадцатом съезде. А Саша по глупости ляпнул на комсомольском собрании, что они честные люди и не виноваты. Ну и пошло поехало — обвинили и его в сочувствии правому уклону.
Сашка закончил школу в двадцать девятом и пошёл работать на завод. Отец спорил с ним, мол, поступай в вуз без трудового стажа, но он заупрямился — стране, мол, нужны сейчас рабочие. В политехнический институт он пошёл только через два или три года, отработав стаж. За что его так, я не понимала, но молчать не могла.
— А что такое «правый уклон»? — спросила я.
— Настя! — строго прервала меня мама.
Наш гость прищурился:
— Выступление на Шестнадцатом съезде против коллективизации в деревне. Бухаринская платформа за продолжение НЭПа. Кажется, их замдиректора ее поддерживал или что-то вроде того.
— Где же он сейчас? — всплеснула руками мама.
— Из института исключен. Значит, отправили на завод работать грузчиком, -черноусый встал и начал прохаживаться по кухне. — Дай бог в ученики к токарю попасть.
— Почему он не обратился ко мне? — недоумевал отец.
— Саша не из тех, кто просит помощи… — ответил Андреевский. — Я ему посоветовал уехать из Москвы.
А почему уехать? — спросила мама.
— В режимном городе ему всё равно не дадут поднять голову, — сказал Андреевский. — А там у него есть шанс затеряться на уральской или дальневосточной стройке и начать жизнь с нуля.