— Твои дела, Олар Этиль…
— Слишком легко забыть.
— Забыть что?
— Истину Т’лан Имассов. Знаешь ли, один дурак однажды рыдал по ним.
— Я там был. Я видел могильник этого человека… дары…
— Самые жуткие создания — люди и нелюди — так легко меняют расцветки. Злобные убийцы стали героями. Безумцы зовутся гениями. Глупцы растут в каждом поле, по которому бесконечно шагает история, Глашатай.
— К чему это, гадающая?
— Т’лан Имассы. Убийцы Детей с самого начала. Слишком легко забыть. Даже сами Имассы, сам Первый Меч нуждается в напоминании. Как и все вы.
— Зачем?
— Почему ты не идешь к ним, Тук Младший?
— Не могу.
— Да, не можешь, — согласилась она. — Слишком велика боль потери.
— Да, — шепнул он.
— Зачем бы им любить тебя? Любому из детей?..
— Совсем незачем. Верно.
— Потому что, Тук Младший, ты отныне брат Оноса Т’оолана. Настоящий брат. От милосердия, что жило в твоей душе, остался лишь призрак. Они не должны любить тебя. Не должны верить тебе. Ибо ты не тот, кем был прежде.
— Думаешь, мне нужно об этом напоминать?
— Думаю, что… да.
Она была права. Он ощущал в душе боль от мысли, в которую верил, с которой жил так долго. Как будто это можно назвать жизнью. Он наконец нашел, узрел ужасную истину. «Призрак. Воспоминание. Я лишь ношу прежнее обличье.
Мертвец нашел меня.
И я нашел мертвеца.
Мы — одно».
— Куда ты теперь, Тук Младший?
Он подобрал поводья и оглянулся на далекий огонь. Искра. Ей не пережить ночи.
— Прочь.
Снег падал, небеса были спокойны.
Фигура на троне была замерзшей, безжизненной очень, очень долго.
Но мелкая пыль, сыпавшаяся с трупа, показывала: что-то меняется. Лед треснул. Пар взвился над плотью, постепенно возвращающейся к жизни. Уцепившиеся за ручки престола пальцы дернулись, распрямились.
Свет замерцал в провалах глазниц.
И, снова глядя из смертной плоти, Худ, прежний Повелитель Смерти, заметил перед собой четырнадцать воинов — Джагутов. Они стояли среди мерзлых тел, опустив или положив на плечи оружие.
Один сказал:
— Так что это была за война?
Остальные засмеялись.
Первый продолжал:
— Кто был врагом?
Смех звучал все громче и дольше.
— Кто был командиром?
Головы запрокидывались, четырнадцать содрогались от веселья.
Первый крикнул:
— Жив ли он? А мы?
Худ не спеша встал с престола. Талая вода текла с черной кожи. Он стоял, а смех постепенно затихал. Он сделал шаг, потом другой.
Четырнадцать воинов не двигались.
Худ встал на колено, склонил голову.
— Я ищу… наказания.
Воин, что был справа, сказал:
— Гатрас, он ищет наказания. Слышал?
Заговоривший первым отозвался:
— Слышал, Санад.
— Уважим, Гатрас? — спросил еще кто-то.
— Варандас, думаю, уважим.
— Гатрас.
— Да, От?
— Что это была за война?
Джагуты завыли.
Странник лежал на мокром камне, бесчувственный; глазница его стала озерцом крови.
Килмандарос с тяжелым вздохом подошла ближе, поглядела сверху. — Будет жить?
Сечул Лат не сразу отозвался, тоже со вздохом: — Жизнь — такое странное слово. Мы ведь ничего иного не знаем. Лишь отдаленно. Лишь слабо.
— Но будет он…
Сечул отвел глаза.
— Думаю, да. — Он вдруг замер, склонил голову набок и фыркнул: — Как он и мечтал.
— О чем ты?
— Одним глазком приглядывает за вратами.
Ее смех огласил пещеру. Когда замолкли отзвуки, она повернулась к Сечулу:
— Готова освободить суку. Любимый сын, пора прикончить мир?
Отвернувшийся Сечул Лат закрыл глаза. И сказал:
— Почему бы нет?