Я был удивлен отнюдь не в силу позднего часа, потому что привык к его поздним визитам и исчезновениям. Меня поразили происшедшие в нем изменения. Он был худ и бледен более чем обычно, и я не мог не обратить на это внимание, хотя ему всегда были свойственны худощавость и светлый цвет кожи. Но теперь она имела какой-то нездоровый оттенок, а главное, исчез привычный блеск глаз. Они глубоко запали в глазницах, и взгляд Холмса (как мне показалось) бесцельно блуждал вокруг, ничего не замечая.
— Вы не возражаете, если я закрою ставни? — таковы были его первые слова. И прежде чем я смог ответить, он быстро прошел вдоль стены и резким движением плотно закрыл, надежно заперев на задвижки, все ставни. К счастью, в комнате горела лампа, и в ее свете я увидел струйки пота, стекавшие по щекам Холмса.
— Что случилось? — спросил я.
— Воздушное ружье. — Он вынул сигару, и я увидел, что у него подрагивают руки, когда он полез в карман за спичками. Я никогда прежде не видел его в таком взвинченном состоянии.
— Вот спички. — Я дал ему прикурить. Он с признательностью поглядел на меня из-за колышущегося пламени, вне всякого сомнения заметив мое удивление при виде его поведения.
— Я должен извиниться за столь поздний визит. — Он с наслаждением затянулся и сделал головой короткое быстрое движение, откинув ее. — Миссис Ватсон дома? — продолжал он, прежде чем я успел принять его извинения. Не обращая внимания на мой удивленный взгляд, он стал мерить шагами маленькую комнатку.
— Она в гостях.
— Ах, вот как! То есть вы одни?
— В полном смысле слова.
Он прекратил ходить от стены к стене столь же неожиданно, как и начал, взглянул на меня, и выражение его лица смягчилось.
— Мой дорогой друг, я должен вам кое-что объяснить. Не сомневаюсь, что вы сочтете мои объяснения достаточно странными.
Готовый признать это, я первым делом предложил ему присесть к камину и разделить со мной порцию бренди, если будет на то его желание.
Он задумался над моим предложением с такой сосредоточенностью, которая могла бы показаться даже комичной, если бы я не знал его как человека, никогда не теряющего самообладания из-за ерунды. Наконец он согласился, оговорив, что должен сидеть на полу спиной к камину.
Мы перешли в гостиную, где я разжег огонь в камине. Когда мы расположились с бокалами в руках — я в своем кресле, а Холмс на полу, рядом с пламенем, — я застыл в ожидании.
— Слышали ли вы когда-либо о профессоре Мориарти? — сделав пару глотков, спросил он, приступая наконец к делу.
В сущности, это имя было мне известно, но я не сообщил Холмсу об этом. Порой доводилось слышать его в невнятном бормотании, когда Холмс находился в глубоком забытьи после дозы кокаина. Когда снадобье прекращало свое действие, он никогда не вспоминал это имя, и хотя порой у меня возникала мысль расспросить об этом человеке, что-то в поведении Холмса удерживало меня от расспросов. Он знал, насколько решительно я осуждал его ужасное пристрастие, и я не хотел усугублять возможные трудности, давая понять, что мне стало кое-что известно.
— Никогда.
— О, он настоящий гений в своем деле! — энергично воскликнул Холмс, продолжая оставаться в том же положении. — Этот человек владеет Лондоном — даже всем западным миром! — и никто даже не слышал о нем. — Он удивил меня нескончаемым монологом о «профессоре». С растущим удивлением и мрачными предчувствиями я слушал, как он описывал мне дьявольскую гениальность этого воплощения Немезиды, богини мщения, как он охарактеризовал его. Холмс поднялся и, возобновив свое беспрестанное хождение из угла в угол, в подробностях описывал мне эту карьеру, каждый шаг которой был сопряжен с пороками и злом.
Он поведал мне, что Мориарти родился в приличной семье и, будучи от природы одаренным феноменальными математическими способностями, получил прекрасное образование. В двадцать один год он представил трактат о двоичном счислении, который вызвал единодушное одобрение европейского научного сообщества. Этот научный труд дал ему возможность получить кафедру математики в одном из небольших университетов. Но в этом человеке возобладали, может быть, врожденные дьявольские наклонности, оплодотворенные его незаурядными умственными способностями. Прошло не так много времени, и вокруг него заклубились темные слухи, в результате чего он был вынужден оставить кафедру и вернуться в Лондон, где стал преподавать математику в военном училище.