— Почему, мать твою, ты всегда приплетаешь ее?
— Просто предупреждаю.
— Обойдусь без твоих предупреждений. Не суй свой нос в чужие дела.
Я становился свидетелем этой перепалки бесчисленное количество раз. Дальше Боди будет намекать на то, что Таз имеет виды на его старуху. Таз никогда этого не отрицает, что только усугубляет проблему. Я знаю, что она не так уж сильно его привлекает, хорошо, это ложь, каждый брат находит ее привлекательной, но Таз не из-за этого постоянно достает Боди. Нет, Таз ненавидит любое проявление предательства. Поэтому он напоминает братьям об их связи со старухами при каждой подвернувшейся возможности.
Я поворачиваюсь к бару и, когда подходит Лита, говорю:
— Бутылку.
Она поднимает бровь.
— Джека, — поясняю я. Да-да, это одна из тех самых ночей.
Через несколько секунд она передает мне бутылку, заполненную на три четверти, но в ближайшее время я планирую исправить этот пробел.
Покинув главную комнату, я иду по коридору и поднимаюсь по лестнице на второй этаж, перешагивая две ступеньки за раз. По какой-то необъяснимой причине мои ноги останавливаются рядом с дверью Дозера, и я не могу двинуться с места, пока не удостоверюсь, что по другую сторону ничего не происходит.
Чтобы убедиться, я все же заглядываю в комнату для гостей, где обнаруживаю Ди, лежащего в отключке на кровати в гордом одиночестве. Эта картина немного ослабляет узел в моем животе.
Как только я вхожу в свою комнату, я не трачу времени даром. Я запрокидываю бутылку вверх дном и начинаю заливать в себя алкоголь. Мне нужно смыть вискарем этот паршивый день. Стереть изображения, заполонившие мою голову, и вернуться к тому состоянию оцепенения. Забыть о том, что копия Даны когда-либо входила в мою дверь.
Я пью и пью, пока не упиваюсь в хлам… и выпиваю еще немного.
Затем курю и расхаживаю из угла в угол. После чего повторяю ритуал.
Я провожу рукой по моим стриженным под «ежик» волосам. Обычно жесткие волосы, царапающие мои ладони, приносят мне успокоение, но не сегодня. Сегодня, чем бы я ни занимался, я не могу отключить свой мозг. Я не могу удержать свое прошлое под замком. Я не могу противостоять влечению к девушке, находящейся в другой комнате.
Пребывая в хмельном угаре, я делаю что-то колоссально глупое. То, что, я знаю, я не должен делать. Но если я не напомню себе о том, почему мне нужно держаться от нее подальше, я ворвусь в комнату Дозера и сделаю что-то еще более глупое.
Мне нужно похоронить надежду на то, что, возможно, с какой-нибудь другой девчонкой я смогу забыть свое прошлое и построить будущее.
Я сажусь на корточки, протягиваю руку под кровать, вытаскиваю свою черную спортивную сумку и кладу ее на кровать.
Я тяну за бегунок молнии. Мой желудок ухает вниз, а дыхание замирает. Дыра в моей груди становится еще шире. Жгучая, обжигающая боль простреливает грудную клетку и валит меня с ног. Я тяжело опускаюсь на кровать. Бутылка падает на пол, и ее содержимое выливается. Я наклоняюсь вперед, обхватываю ладонями лицо и стараюсь избавиться от боли с помощью гнева. Это единственный способ, которым я могу помешать себе развалиться на части. Когда я балансирую на грани горя и печали, я толкаю себя на грань гнева.
Я проклинаю Дану. Бога. И себя.
Это была моя гребаная вина за попытку спасти бродяжку. За попытку изо всех сил держаться за того, кто привык находиться в бегах. Кто ценил свою свободу выше всего остального. Выше всего того, что я пытался ей дать. Даже когда пытался отдать ей всего себя без остатка.
Глава 10
Всегда найдется собака, которая укусит руку кормящего.
МАВЕРИК
Она хватается за низ моей футболки… но прежде, чем она успевает ее снять… я опережаю ее в этом. Заведя руки за спину, я тяну футболку вверх, снимаю через голову и отбрасываю в сторону. Следующее что я делаю, обхватываю ее рукой за шею и притягиваю ближе. Лицом к лицу. Я вдыхаю ее запах, ее девичий фруктовый аромат. Я касаюсь губами ее губ, и она стонет. Это все, что мне нужно знать, что она хочет этого так же, как и я. Я сминаю ее губы своими губами. Но этого недостаточно. Я хочу оказаться внутри нее любым возможным способом. Когда я провожу языком по ее губам, она раскрывает их для меня.
Боже! Она на вкус даже лучше, чем я себе представлял. Подавшись назад, я заглядываю ей в глаза.
— Куколка, почему они называют тебя Тыковкой, когда ты на вкус как чертовы вишни?
На ее губах расцветает улыбка и становится шире. Она чертовски красивая, словно весенние цветы, благоухающая, сладкая и яркая, и мне необходим кислород, который она источает.
Клянусь, черт возьми, ее улыбка вновь возвращает меня к жизни. Я убираю волосы с ее лица. Затем, обхватив ладонями ее щеки, я, не раздумывая, снова ее целую, набрасываясь на ее рот, будто одержимый. Я рычу, когда она обвивается вокруг меня и заполняет свободное пространство между нами.
Тем не менее, мне нужно больше. Проведя дорожку поцелуев от ее подбородка к уху, я кусаю ее и шепчу, как она меня заводит, как она мне нужна, как отчаянно мне хотелось бы погрузиться в нее. Я позволяю своим зубам вонзиться в нежную кожу над ее дико бьющимся пульсом. Она кричит, а затем шепчет мое имя. Это самый сладкий гребаный звук на всем белом свете.
Крик раздается снова. Только это не приглушенный крик женщины. Когда он раздается в третий раз, я понимаю, что он исходит от проклятого телефона на моей тумбочке. Стационарного.
Я крепко зажмуриваюсь, но это не помогает, голова раскалывается от боли, а сон яркими вспышками продолжает мелькать в моем сознании.
Я снова открываю глаза, но в комнате слишком много света. В голове стоит такой шум, словно проклятый звонок раздается прямо внутри черепной коробки. Гребаный телефон продолжает трезвонить.
Прищурившись из-за яркого света, я хватаю трубку.
Только один человек может звонить на стационарный телефон в такое время суток. И я не хочу пропустить его звонок.
— Да.
Из трубки доносится механический голос робота-оператора. Она говорит, что этот разговор будет записан, а также предупреждает о том, что этот звонок за счет вызываемого абонента от заключенного Центрального Исправительного учреждения Нью-Мексико. Голос интересуется, готов ли я принять и оплатить звонок из «Фолсома». Эдж произносит свое имя. Я нажимаю на единицу, чтобы подтвердить свое согласие.
В трубке раздается его низкий голос.
— Похмелье?
— Еще какое.
— Осталось одиннадцать гребаных дней, и я буду там с вами, брат. Хотя, у меня такое чувство, что время остановилось.
— Не сомневаюсь. Держись там. Не успеешь оглянуться, как увидишь мою уродливую задницу, ожидающую тебя по другую сторону забора.
— Как Кэп?
— Прошлым вечером доктор встретился с Ник и Ди. Операция прошла успешно. Он дышит самостоятельно, но пока еще не приходит в сознание. Они по-прежнему хотят, чтобы его организм немного окреп, прежде чем попытаются вывести его из этого состояния.
После минутного молчания он произносит:
— Девчонка умерла?
— Да. Скончалась. Наверно, так даже лучше.
— Ник в ярости?
— Она успела остыть, но да. Не самый лучший способ выяснить, что какая-то сучка была на заднем сиденье байка твоего мужчины и объезжала не только его. В смысле, после стольких лет она узнает, что он крутит шашни на стороне, но, как говорится, с глаз долой, из сердца вон.
Как только я произношу это, в моей голове мелькает образ Куколки, и нижняя часть моего тела оживает.
— Это дерьмо швырнули ей прямо в лицо. Думаю, её намного больше заботит то, в каком свете она предстанет перед окружающими, чем все остальное.
— Ясен хрен.
— Мы уже знаем, кто это сделал?
— Нет. Никаких свидетелей, у нас нет никакой информации, кроме того, я сомневаюсь, что мы вообще сможем кого-нибудь отыскать. Надеюсь, Кэп укажет нам точное направление, когда очнется.
— Кто его охраняет?
— Септик, Стоун, Гус и Ригор. Два Предвестника Хаоса днем и ночью. Дежурят по очереди. А Гриндеру и Уису Киду я поручил присматривать за Ник.