Пальцы Мава не перестают двигаться внутри меня. Он продлевает оргазм чувственными поцелуями до тех пор, пока он не извлекает из моего тела каждую частичку этого наслаждения.
И когда мои колени слабеют, он ловит меня.
Его губы покрывают легкими поцелуями мою челюсть, шею и ухо. От его горячего дыхания по моей коже проносятся мурашки.
— Охренеть. Я никогда не видел ничего более совершенного, черт возьми, — он озорно усмехается и чмокает меня в губы.
Святые угодники.
— Не могу дождаться, когда увижу это снова.
Он вытаскивает из меня пальцы, и я тут же чувствую влажность, скопившуюся между моих бедер. Но не успеваю я смутиться, как Мав поднимает руку и засовывает пальцы, покрытые моим возбуждением, себе в рот. Он стонет, закрывает глаза и облизывает их дочиста.
Когда он открывает глаза, они цвета расплавленного золота.
— Теперь я до конца вечера буду мечтать о том, чтобы трахнуть тебя своим языком.
От этих слов мышцы в моем влагалище сжимаются снова и снова. Это походит на угрозу. Но мысли о его губах на той части моего тела — восхитительная угроза, о которой я, без сомнения, буду думать в течение следующих нескольких часов.
Глава 27
Бывают времена, когда вы видите что-то настолько прекрасное, что оно оставляет отпечаток на вашей душе. Эти незабываемые мгновения остаются с нами навечно.
МАВЕРИК
По-моему, я никогда не оправлюсь. Это было охренительно. Просто чума. Я думал, что знаю, во что ввязываюсь. Но я этого не знал. Это ни с чем не сравнится. Целовать ее. Чувствовать ее под своими руками. Ощущать на губах ее вкус. Ни с чем другим это даже близко не встанет.
О чем я только думал?
Эта девушка погубит меня. Если она когда-нибудь уйдет от меня, как Дана, я не останусь с почерневшим сердцем. Потому что от него просто-напросто ничего не останется, кроме золы и пепла.
Меня все еще потряхивает, когда я поднимаю ее и кладу на кровать.
— Полежи со мной, — говорю я, поскольку не могу признаться ей, что я сейчас настолько возбужден, что черта с два я смогу спокойно расхаживать по клубу. А одна мысль о том, что кто-нибудь из моих братьев увидит ее с пылающими щеками, опьяненными от страсти глазами и спутанными волосами, приводит меня в ярость.
Теперь она моя, и неважно, понимает она это или нет. Я так чертовски сильно пристрастился к ней, что обратной дороги нет.
Опустившись на кровать, я притягиваю ее к себе, чтобы она прилегла на мою грудь. Я ласково провожу рукой по шелковистой, гладкой коже ее спины. Она вздыхает, и меня пронзает всплеск глубокого удовлетворения.
— Я никогда раньше этого не делала.
Моя рука на ее спине замирает, и я склоняю голову набок, чтобы взглянуть на ее лицо.
— Никогда не делала что? — затем меня осеняет. — Не кончала?
Она, как обычно, чуть заметно кивает.
— Удовлетворяла себя, да, но не с…
— Но не с кем-то другим?
Она снова кивает. Матерь Божья. Если это не мысль об убийстве проносится по моим венам, то я не знаю, что это.
— Твой бывший был куском дерьма, — рычу я.
— Да, я знаю.
Я напоминаю себе выудить из нее побольше информации о ее бывшем парне. Тогда я найду этого козла, и мы с моими братьями сможем передать ему пламенный привет. А также незабываемо с ним попрощаться.
Я зажимаю пальцами ее подбородок и заставляю ее посмотреть на меня.
— Ты в порядке? Не жалеешь о том, что мы только что сделали?
Она льнет ко мне и трется своим носом о мою грудь, от чего мой член пульсирует еще сильнее.
— Я не знала, что это может быть так.
О, черт. Эта девушка разрушит меня.
Я обнимаю ее и прижимаю к себе.
— У меня такое чувство, что дальше будет только лучше.
— Ты так думаешь?
Она поднимает на меня свои чарующие глаза.
— Я в этом уверен. Я не шучу. Такое чувство, что тебе хорошо там, где ты сейчас, и ты не хочешь быть в другом месте.
Когда в комнате воцаряется тишина, я упиваюсь тем, что могу прикасаться к ней, тем, как идеально мы подходим друг другу, словно она была создана кем-то наверху специально для меня. Каждую секунду, что я держу ее в своих объятиях, я мучаюсь, понимая, что ничего не могу поделать со своей эрекцией. Она пульсирует от необходимости находиться внутри нее, но мне приходится ее игнорировать. Я не могу торопить события. Не так, как в прошлый раз.
Я подтолкнул Дану к отношениям, которые ей были не нужны. По правде говоря, я подтолкнул ее и к беременности. Я думал, она хотела всего этого. Меня, семью, дом, будущее. Но я проецировал на нее свои мечты, вот из-за чего все пошло наперекосяк. На сей раз, я буду внимателен к потребностям и желаниям Куколки, а не только своим собственным.
Она не понимает этого, но меньше, чем за час, эта девушка перевернула мой день, мою жизнь, мой мир с ног на голову и изменила курс, которым мы последуем в наш завтрашний день. Она осветила мое будущее и подарила мне надежду.
Мне на ум приходит стих, и я, не фильтруя свои мысли, цитирую его:
— «Дни твоей жизни станут ярче полудня, а темнота будет подобна утру».
— Мммм, — мечтательно произносит она. — Что это? Похоже на стихотворение.
— Это из Книги Иова, — я опускаю руку вниз и сцепляю наши пальцы вместе. Затем подношу их ко рту. Я целую ее ладонь, после чего кладу наши соединенные руки себе на грудь.
— Книга Иова?
— Из Библии. Одиннадцатая глава, стих семнадцатый.
Она приподнимается и смотрит на меня с любопытством.
— Ты читал Библию?
— Да, потерял счет, сколько раз. Некоторые части чаще, чем другие, — она морщит лоб. Поэтому я продолжаю объяснять. — Мой отчим был… один из тех религиозных фанатиков, о которых ты наверняка слышала, и он был очень строгим, — ее глаза округляются от удивления. — Моя мать вышла за него замуж, когда мне было десять лет.
— Где был твой отец?
— Он умер, работая на стройплощадке, за день до того, как мне исполнилось два года.
— Мав… Изви…
Передвинув наши соединенные руки, я прикладываю палец к ее губам.
— Все в порядке, Куколка. Я его даже не помню. Все, что я знаю о нем, это то, что рассказала мне моя мать, — я опускаю наши руки на свою грудь. — Пол был моим отцом во всех смыслах этого слова, и помимо его тотального контроля за тем, чтобы моя жизнь вращалась вокруг церкви и ничего больше, с того дня, как мы с мамой переехали, он был порядочным и более чем заботливым.
— Но ты, похоже, зол на него.
Я пожимаю плечами.
— Так и есть.
Она вскидывает бровь.
Тяжело говорить о моих родителях. Тяжело признаваться в своих разочарованиях, когда я так привык держать их в себе. Но, быть может, если я откроюсь Куколке, ей будет легче открыться мне.
Вздохнув, я говорю:
— Поначалу соблюдать его правила для меня было тем еще испытанием. Я бунтовал. Мы ссорились. Моя мать постоянно плакала. Мы не уступали друг другу, и словно ходили по замкнутому кругу.
Я тяну наши руки вверх и шевелю своими пальцами. Она делает тоже самое. Затем я скольжу своими длинными пальцами по ее изящным маленьким.
— Я не мог спокойно смотреть на мамины слезы. Поэтому со временем я перестал сопротивляться. Я ходил в церковь, молился, читал священные писания и стал идеальным сыном, таким, каким они хотели, чтоб я был. Но чем старше я становился, тем больше вещей подвергалось моему сомнению. Я понял, что не согласен с некоторыми его убеждениями. И я начал замечать, сколько всего я в жизни упускал. Вместо того, чтобы снова вступить в конфликт с ним и моей мамой, я продолжал держать свои мысли при себе. Я решил дождаться, когда мне исполнится восемнадцать лет, и я смогу выбрать, какой жизнью мне жить дальше. Наконец-то расправить крылья в колледже и прислушаться к своему внутреннему голосу, чтобы судить, что правильно, а что нет.