Что касается полученных мною познаний, я многое открыл для себя за первые четыре недели. Я узнал о Спанч Бобе и Фантазерах. Я узнал о времени принятия ванн и о том, что на второй книге Уилл обычно засыпала. Я также узнал, что пятилетних детей нужно занимать чем-нибудь каждый час после пробуждения, а, когда вы обещаете им что-то сделать, они не отстанут от вас, пока вы не исполните обещание. Я узнал, какую музыку они обе любят; музыку, от которой иногда уши вянут. Я узнал, что основная часть моего лексикона удостаивалась негодующего взгляда Эмбер, который всегда меня заводил, поэтому я нарочно вставлял в свою речь то тут, то там возмущавшие её словечки. Я узнал, что бардак и жизнь в хаосе сводили Эмбер с ума, а еще она ненавидела свою беспомощность. Я узнал, что единственным лекарством от кошмаров был тот, с кем обычно ты чувствуешь себя в безопасности, для Уилл это была Эмбер, а для Эмбер — я. Мне стало известно, что у них обеих были определенные капризы, столкновения с которыми в дальнейшем я старался избегать. Я узнал, что Эмбер ненавидит тунца и соленые огурцы, а Уилл ненавидит около восьмидесяти процентов овощей, что, как я полагаю, характерно для детей её возраста, к тому же она терпеть не может спагетти. У неё даже есть песня, которую она поёт о том, как она ненавидит «пахетти» и не собирается их есть.
В первый раз, когда она спела её и отодвинула тарелку, Эмбер рассмеялась во весь голос, как никогда прежде мне не доводилось слышать, ослепительно улыбаясь. Я довольно быстро сообразил, что она смеялась не из-за песни. В конце концов, она слышала её раньше. Она смеялась над моим застывшим выражением недоумения на лице.
За два месяца нашего совместного проживания я видел больше её улыбок и улыбок Уилл и слышал чаще их смех. Со временем у нас сложился свой особый распорядок дня. Я рано просыпался и работал, а когда вставала Уилл, она пробиралась в мой кабинет, тырила бумагу и канцелярские принадлежности. Чуть позже мы делали перерыв и ели хлопья, потому что Эмбер больше не доверяла мне готовку, пока спала. Затем мы возвращались к работе. Когда Уилл была в настроении слушать, я рассказывал ей об искусстве. Когда у неё не было настроения, мы работали вместе в тишине. После того, как она заканчивала рисовать, она показывала мне рисунок, получала заслуженную похвалу, а затем прикладывала палец к губам, сообщая, что я снова посвящён в тайну, и заталкивала рисунок в картонную тубу, которую я ей давал, чтобы спрятать эти «шедевры» искусства.
В десять мы будили Эмбер, и она начинала их прихорашивать. Позже Уилл смотрела мультики, а Эмбер готовилась к сдаче экзамена. Она почти поправилась, за исключением того, что передвигалась с осторожностью и не могла поднимать тяжести.
Я либо возвращался к работе, заботился о том, что было нужно сделать по дому, убирался, стирал, прибирался во дворе или направлялся в клуб. Я часто бывал в клубе, потому что оставаться с Эмбер, не желая большего, становилось все труднее и труднее. А поскольку она не была готова к большему, я дал ей время, в котором она нуждалась, и отвлекался на что-нибудь другое, как мог.
Были времена, когда я ловил на себе её пылкие взгляды, но в глубине её глаз по-прежнему присутствовал страх. Поэтому при любом удобном случае я урывал лёгкий поцелуй и прикасался к ней, когда Уилл не смотрела, но это и близко не стояло с тем, чего я жаждал.
Вечером Эм готовила ужин, и мы смотрели телевизор или фильм. Затем наступало время принимать ванну и укладывать Уилл спать. Поскольку я чувствовал себя не в своей тарелке, помогая ей мыться, то взамен этого предлагал время от времени почитать книгу, пока Уилл не заснет. Почти каждую ночь она хотела только внимания Эмбер, но частенько хватала меня за руку, брала книгу и требовала, чтобы я ей почитал.
Санни приходила и уходила. Она переехала к Смоуку после того, как её выписали из больницы. Они жили в Лос-Лунасе, который находился всего в десяти минутах или около того. Тем не менее, были дни и вечера, когда она являлась как гром среди ясного неба и проводила с нами несколько дней. Без предупреждений. Без объяснений. Всякий раз, когда она уходила, не прося забрать Уилл с собой, я замечал, что читаю про себя молитву.
Я молился по двум причинам. Я не знал, как залечу душевную рану Эмбер, если она снова потеряет Уилл, и, честно говоря, сам не хотел её потерять.
С Уилл жизнь стала намного интересней. Слыша её смех, ты не мог не улыбнуться. Она раз за разом вытворяла что-нибудь неожиданное и забавное. Она была одержима пеной для ванн, и я не мог сдержать смех, когда она плевалась водой в Эмбер, изображая дельфина. Или, когда она лепила на своём подбородке козлиную бородку и говорила, как старый добрый дядя Гриз. Это была настоящая умора.