— Ты помнишь что-нибудь из своего детства, — спросил я его.
— Кое-что, я уже говорил, мать все время болела, из-за этой сволочи, это он ее доконал, я отца плохо помню, почти совсем не помню. Ты есть хочешь?
— Хочу, — сознался я, и мне стало как-то не по себе от его простого вопроса.
Он поднялся с пола и пошел на кухню. Минут через десять он вернулся с двумя корзинами полными еды и бутылок. Мы сели за стол, слишком низкий, чтобы счесть его обеденным, но нам это не мешало.
— Ты пьешь много? — спросил он, разливая коньяк, — я так до предела, пока с ног не валюсь.
— Я не очень, — уклончиво ответил я, не желая признаться, что к выпивке я вообще равнодушен.
— Ладно, ешь, не отвлекайся, — он заставил меня взять кусок языка в придачу к салату из омаров.
— У тебя одни деликатесы, — заметил я.
— А мы как пошли в гору, все завертелось, я себе сказал, что хватит жрать гамбургеры, пора перейти на что-нибудь солидное, ну и привык потом, хотя гамбургер иногда все равно ем.
Мы ели сосредоточенно, как те, кто видит в еде смысл жизни, но не хочет себе в этом признаться, единственное, в чем мы были едины, так это в нелюбви к сладкому, исключая только виноград. Огромный, как в сказке, он больше был похож на кисть со сливами. Черные виноградины вызывали у меня странное чувство, мне казалось, что когда-то я уже пробовал их.
— А как ты к этому своему астрологу попал? — задал мне Крис весьма неприятный вопрос.
— Случайно, Генри нужен был ассистент, — постарался я уйти от обсуждения подробностей.
Крис посмотрел на меня изучающе, с недоверием.
— Ты в него не был влюблен? — спросил он.
— Нет, он совсем не то, он помог мне, но потом все получилось иначе.
— Это как?
— Я стал делать ему схемы, он меня кое-чему научил, иногда с клиентами общаться приходилось.
— У тебя это неплохо получается, — заверил он меня.
— Спасибо, — ответил я.
Он доел утку и запил все коньяком, а затем тщательно вытер салфеткой руки.
— Ты, по-моему, не очень решительный, — заметил он, — в Замке-то на тебя просто столбняк нашел, я на тебя смотрел и думал, что все равно рано или поздно, но это поздно меня доставало. И потом я знал, что тебя не снимешь, как обычно, ты особенный.
— Я знаю, я не прав был, но я тогда считал, что ты высокомерный кретин, — в лоб сказал я ему все, что действительно думал еще совсем недавно.
Вместо того, чтобы обидеться, он рассмеялся и сказал:
— А я подумал, что ты ждешь, чтоб я тебя по башке двинул.
— Я потом долго не мог отделаться от мысли, что ты для меня не просто клиент Генри, а что-то намного большее.
Он закурил сигарету и подал мне. Я затянулся и передал ее ему обратно. Он смотрел на меня своими зеленовато-карими глазами с мучительным интересом. Обычно на такой взгляд отвечают вопросом: «Что тебе нужно?», но в нашем случает это вопрос значения не имел, ибо ответом на него было: «Все». Мы снова улеглись на ковер и так лежали молча около получаса. В тот момент мне было совершенно безразлично, существует ли помимо нас еще что-то или мы остались вдвоем в этом мире, или же оказались за его пределами.
— Стань мною, Тэн, — тихо произнес Крис, и, прижавшись ко мне всем телом, поцеловал меня в губы, — я и сам не понимаю, что это такое, я бы хотел сгореть в тебе, исчезнуть, чтобы ничего не было без тебя.
Я обнял его так крепко, как только мог, мне не казалось теперь диким все, что он говорил и делал, я словно заразился от него какой-то неведомой болезнью, со стороны проявлявшейся, как маниакальность, а внутри в самом сердце пылавшей ровным страшным огнем. Я начал раздевать его, не жадно, как раньше, а так как будто мне хотелось освободить его от самого себя, устранив все, что стояло между нами. Мне не хотелось как в первую нашу ночь доказывать самому себе, на что я способен, поскольку истинное глубокое желание не требует доказательств и оправданий, и теперь все во мне было направлено только на него, заставляя меня забыть о самом себе. Крис встал на колени, опираясь на кровать и положив голову на руки. Я сходил с ума, глядя на его смуглую кожу, скрывавшую нечеловеческое напряжение готовности принять меня и страх перед этим моментом, ибо я со всей отчетливостью ощущал, что, как и я, он не может привыкнуть и не может ждать этого со смиренным равнодушием. Я положил руки ему на плечи.
— Дыши, глубоко, как можно глубже, — приказал я, заводя за спину обе его руки. Он уперся головой в поверхность постели, сделал глубокий вздох, затем другой, третий, все, что только я мог чувствовать и осязать, сосредоточилось в одном единственном органе моего тела, в том орудии слияния, деревянные символы, которого в обязательном порядке помещались в прохладном сумраке римских садов, и это не был символ плодородия, это был символ власти, вторгающейся в целостное и вызывающей в нем необратимые изменения. Мне было страшно сознаться себе в этом, но мне хотелось убить его или же заставить его убить меня, это бы освободило нас обоих.