Выбрать главу

Дем Михайлов

Пылающие Дюзы 3

0

Космос не прощает снисходительной небрежности и излишней самоуверенности.

Космос не прощает глупой рискованности и ничем не обоснованной самонадеянности.

Космос не прощает дураков.

Да, космос может простить, если ты рискуешь лишь собственной жизнью, ну, может, еще жизнями пары уверенных в себе и немало поживших соратников.

В этом случае космос может отнестись снисходительно даже к самой безумной авантюре, хотя два эти слова — «космос» и «авантюра» несовместимы.

Но космос никогда не простит тех, кто вздумал бездумно рисковать многими чужими жизнями.

И неважна причина такого риска — ведь благими намерениями вымощена дорога в ад…

1

На момент выхода на нашу крейсерскую скорость до пункта назначения Мэйн-1 оставалось шесть дней и шестнадцать часов. Разгон прошел успешно как для корабля, так и для тех, кого на борту старого рудовоза просто не должно было быть — для трехсот пятидесяти пассажиров, набившихся в переоборудованный трюм.

Успех не вскружил мне голову.

Следующие сутки я почти не спал, продолжая делать все, чтобы бортовые системы поддержания жизнедеятельности продолжали работать в штатном режиме. Несколько крупных искристых замыканий, небольшой, но очень пугающий пожар, отказавший модуль жизнеобеспечения, спятивший ремонтный дрон, пяток протекающих труб и две крупные утечки… Мы справились со всем этим и еще с целым списком мелких проблем в рекордные сроки.

И количество возникающих проблем пошло на спад…

Вот тут я позволил себе налить стаканчик ликера Торус-Экстра.

Налить налил, а вот выпить в тот чертов черный день — первый из адской недели — не успел.

И ведь не выпил по смешной причине — я постеснялся запаха алкоголя изо рта. Смешно, действительно смешно, но я не выпил из нежелания показаться тем, кто пьет на работе. И это при том, что все пассажиры то и дело видели, как я мечусь из одного конца километрового корабля в другой, каждый раз что-то перенося, налаживая, втыкая или, наоборот, выдирая… После почти суточной вахты у меня была уважительная причина выпить стопку ликера. И никто бы не осудил. Но я не выпил. Хотя старый стаканчик уже был у самого рта… Но тут пискнул зуммер, и будничный голос Вафамыча спросил через интерком:

— Тим… к-хм… то есть… капитан Градский… уже покинули мостик?

По этим словам стало ясно, что рядом с ним есть кто-то из пассажиров. А по спокойному голосу было понятно, что ничего серьезного не случилось — о как же я ошибался! И не только я… Но в тот момент я ни о чем не подозревал. Поэтому я отставил стаканчик, щелкнул по экрану и ответил:

— Капитан на связи. Случилось что?

Официальных корабельных терминов вроде «Докладывайте» и прочих я избегал как чумы. И остальные члены команды следовали моему примеру. Вот и сейчас старший механик ответил в свободном ключе:

— Госпожа Третьякова говорит, тут возникла небольшая проблемка…

— С чем?

— С кем, — поправил меня Вафамыч. — Троих пассажиров штормит по полной, капитан. Озноб, высокая температура, и у них нараспашку открыты все шлюзы…

— Не совсем понял, — признался я, и почти сразу в эфире прозвучал чужой сухой женский голос, любезно пояснивший суть выражения:

— Обильная рвота и понос, капитан Градский. У троих пассажиров.

— Нехорошо, — отозвался я, окончательно отодвигая от себя стаканчик ликера и поднимаясь на уставшие ноги. — Им совсем плохо?

— Они неплохо держатся, — ответил механик и, чуть помедлив, добавил: — Но одинаковая болезнь сразу у троих…

— Да, — согласился я, уже шагая в сторону люка, что открывал доступ к главному коридору, ведущему в центральный шлюз. — Пищевое отравление?

— Скорей всего. Они как раз с час назад ужинали. Но у остальных все нормально — только у этих троих…

И снова вклинился сухой женский голос, что звучал уже чуть тревожней, но все еще буднично:

— Уже у пятерых. Еще у двоих те же симптомы… мне только что сообщили. Итого пятеро с возможным отравлением некачественной пищей. И дай бог, чтобы это было именно так…

— Дай бог? — переспросил я. — А может быть хуже?

Ответа не последовало. Забыв про отдых и ликер, я отправился в трюм, где пообщался с обладательницей суховатого голоса — госпожой Третьяковой. Она оказалась битой жизнью женщиной неопределенного возраста. Пронзительный прямой взгляд, худое вытянутое лицо, рост два метра с небольшим, стрижка под ноль и когда-то сломанный да так и не выправленный как следует нос. Держась спокойно, не пытаясь улыбаться или ободрять, она сообщила, что какие-либо предположения пока делать рано, но самое большее через десять часов все станет ясно.