Маленькие клешни уже обвили его ноги и тащат за собой вниз. Тело Первого Сына — слишком большая добыча для ледяных червей. В глазах лежащего виден страх, это единственный страх, который могут показать Дети Скал, не потеряв чести. Пятый Сын бросает камень на противоположную сторону площадки, чтобы отвлечь внимание червей, и устремляется к парализованному врагу, который видит его, но не может сопротивляться.
Он забирает у брата косы — его собственную и ту, которую он забрал у Седьмого Сына, — и снова бросает камень, перепрыгнув в безопасное место. Краски вокруг становятся тусклыми, заходит солнце, на небе появляются первые звезды. Он смотрит, как пески поглощают Первого Сына — тот теперь абсолютно беспомощен и останется таким еще долгое время. Жрецы говорят, что ледяные черви едят свою добычу или же ее ест то существо, которое они выращивают и охраняют.
Кто знает? Оттуда еще никто не возвращался.
Мудроматери не отвечают на этот вопрос.
Если верить жрецам (а никто не знает, правду ли они говорят: жрецам выгодно делать вид, что им ведомы такие вещи, о которых не знает больше никто), то может пройти тысяча лет, прежде чем живой камень, в который под действием яда превратился Первый Сын, переварится в гигантском желудке под землей. Тысяча лет — это срок жизни всех Детей Скал вместе взятых. Но тысяча лет — ничтожный срок для моря и ветра. Для скал тысяча лет — это одно движение пальца на руке Мудроматери. Звездам же тысячи лет не хватит даже для одной мысли.
Пятый Сын бросает перед собой камень за камнем и к рассвету ступает на твердую почву.
Издалека доносится пение Быстрых Дочерей — они пляшут на площадке для танцев.
Он считает косы: одна, две, три, четыре, пять. И шестая — его собственная — все еще на голове.
Он уходит с фьолла, чтобы возвестить о своей победе.
Когда Алан проснулся, оказалось, что он запутался в простынях и лежит в постели один. Он услышал, как молится Таллия.
Она торопливо произносила слова молитвы, словно боялась, что ей помешают договорить до конца. Начинало светать. Склонив голову, она стояла на коленях перед открытым окном в одной ночной рубашке.
Алан почувствовал, что его переполняет желание обладать этой женщиной. Он перевернулся на живот, но это не помогло. Горе проснулся, сладко зевнул и встал, готовый последовать за хозяином, куда он прикажет. Алан вскочил с кровати и выбежал из комнаты. Таллия не обратила на него внимания или, увлеченная своими молитвами, просто не заметила этого поспешного бегства. Таллия настаивала, чтобы оба они спали в нижнем белье, и сейчас он был даже рад этому. Возле монастырского домика для гостей, где они остановились на ночь, протекал ручей. В рассветном сумраке он добрался до воды и умылся. Холодная вода успокоила и освежила его. Потом Алан перепрыгнул через ручей и скрылся в кустах. Горе тихо зарычал. Он принюхался, потом начал энергично рыть лапами землю — собака очень любила жуков и сейчас поймала одного. В листве зашуршал ветер, начал накрапывать мелкий дождь. Грязный и замерзший Алан вернулся в комнату. Он уже достаточно восстановил душевное равновесие, чтобы сидеть на кровати, но встать на колени рядом с ней он так и не решился. К тому же Таллия могла молиться несколько часов подряд.
Когда рассвело, пришли слуги, омыли ему ноги и принесли одежду. Таллии пришлось прекратить свои молитвы, чтобы они могли приготовиться к отъезду. Граф Лавастин не собирался тратить время впустую. Он хотел попасть домой как можно скорее.
На улице граф приветствовал сына той краткой улыбкой, которая говорила о его глубочайшем расположении. Каждое утро Алан видел у него на лице эту улыбку.
Лавастин постоянно намекал на то, что не прочь стать дедом. У Алана от таких намеков сжималось сердце — как он мог объяснить то, что происходило между ним и Таллией? Разумеется, слуги, спавшие у двери хозяйских покоев, подозревали, что дело нечисто — ведь по ночам из спальни не доносилось ни единого шороха. Таллия пару раз упрекнула Алана за то, что он ворочался во сне и беспокоил ее. Ему снился Пятый Сын. В конце концов слуги могут думать что угодно. Но Единый Господь создал людей по своему образу и подобию и наделил их бессмертием: у них рождаются дети, а их дети рождают своих детей. По таким законам жило все человечество и все сущее на земле, в воде и в воздухе.
По таким законам живет и графство Лавас.
Алан старался не думать об этом. Когда он находился рядом с Таллией, его тело реагировало на присутствие молодой девушки совершенно определенным образом. Неужели она не чувствует ничего подобного? Неужели она действительно отмечена Богом? Иначе почему она может спокойно молиться полночи, в то время как он, Алан, крепко спит? Почему она соблюдает пост, когда он жадно набрасывается на еду? Как можно говорить о единении двух чистых душ, не загрязненных похотью, когда его душа просто полыхает страстным желанием обладать ею?
— Отличное утро, — заметил Лавастин. — Дождь — это божественное благословение. Урожай будет лучше расти.
— И наше состояние увеличится, — сказал лорд Жоффрей, который ехал по левую руку от графа. Алан взглянулна него: ему показалось или в его голосе и вправду прозвучали нотки равнодушия и скуки? Обычно Жоффрей был подчеркнуто вежлив. — Твоим слугам следовало бы лучше выполнять свои обязанности, лучше ухаживать за садами. Их надо больше поливать, — продолжил он.
— Я не вижу в садоводстве особого смысла, тем более что я никогда этим не занимался, — отозвался Лавастин. — Король меня поддерживает, а остальное не так уж важно.
— Король, благослови его Господь, не может жить вечно. Среди подданных ходят слухи, что король собирается объявить наследником своего незаконнорожденного сына. Но у принцессы Сапиентии свои сторонники, и они не станут сидеть сложа руки.
— Король даровал мне награду, которую я хотел получить больше всего. Теперь я могу спокойно трудиться на той ниве, что завещал нам Господь, — буду заботиться о процветании моих земель и подданных.
— Разве это угодно Богу? — спросила Таллия. — Господь хочет, чтобы мы очистились от печати тьмы, которой отмечены все живые существа, кроме блаженного Дайсана.
— Даже блаженный Дайсан возделывал земные поля, леди Таллия. Разве мы не знаем его и как пастыря, который охраняет свое стадо от волков алчущих? Что если бы не было ни женщин, прядущих и ткущих, ни мужчин, пашущих и плотничающих, не было бы никого, кто повелевал бы ими, ибо Господь каждому определил место в этом мире? Что тогда станет со священниками, которые молятся за наши души и получают за это воск, муку и ткани?
— Зачем же тогда они стремятся отбросить бремя земного бытия и уйти в Покои Света? — удивленно спросила она, раздраженно пожав плечами.
Даже граф Лаваса не смел критиковать женщину, которая хоть и стала его невесткой, оставалась особой королевской крови, выше него по роду и положению.
— Вероятно, так и должно быть, — коротко согласился он. Лавастин еще после победы в Генте отослал домой большую часть своих людей, но Таллия привела с собой немалую свиту. Покарав ее мать, мятежную принцессу Сабелу, король великодушно позволил Таллии оставить при себе слуг, без которых она не привыкла обходиться. Поэтому теперь они возвращались в Лавас как маленькая победоносная армия.
— Не прельщайся удовольствиями жизни при дворе, Алан, — добавил Лавастин. — Какой смысл все время проводить в свите придворных, подобострастно ловя каждый взгляд и жест короля? Ради его удовольствия? Чтобы угодить ему?
— В удовольствиях короля нет ничего, над чем стоило бы смеяться, — оскорбленно возмутился Жоффрей. — Нет греха в том, чтобы наслаждаться охотой и прочими радостями жизни при дворе!