— И мне… мне тоже хотелось бы уйти туда вместе с вами.
— Вы любите все это, мсье? — спросила она.
— Да, мадам.
— Почему же «мадам», когда я разрешила вам звать меня Мари-Анной?
— Потому что вы сами зовете меня «мсье».
— Но вы… вы не разрешали мне…
— Я делаю это теперь! — быстро прервал он ее.
— Благодарю! Удивительно, почему вы раньше не ответили мне такою же любезностью? — тихонько засмеялась она. — Мне не нравится «мсье». Я буду звать вас Дэвидом.
Она неожиданно встала, положив свое шитье в корзинку.
— Я совсем позабыла. Вам же надо пообедать, мсье, я хочу сказать, Дэвид. На некоторое время мне придется стать кухаркой, потому что я намерена испечь вам пирог.
Дверь за ней захлопнулась. Громкие голоса в Йоркских лодках и ответные крики Бэтиза с кормы заставили Карригана выйти на открытую палубу. Судно причаливало к берегу, и метис так работал багром, словно в его могучих руках находилась паровая машина. Еще несколько ударов, и гребцы с голыми до колен ногами, спрыгнув на отмель, принялись тянуть за канат. Дэвид посмотрел на часы. Было десять. Никогда еще время не проходило для него так быстро, как в это утро на палубе.
Ему так захотелось почувствовать под ногами твердую землю, что, не дожидаясь Бэтиза, перекидывавшего с палубы на берег длинную доску, он одним прыжком очутился на мягком песке. Жена Сен-Пьера дала ему свободу, а потому он взглянул на Бэтиза, желая узнать, какое впечатление произведет на метиса его поступок. Но Бэтиз с угрюмо-каменным лицом не издал ни звука, только в глазах у него сверкнул глубокий и опасный огонек, когда он взглянул на Карригана. В этом взгляде были подозрение, предостережение и смертельная угроза, если задумано бегство. Дэвид кивнул головою. Он понял. Несмотря на доверие жены Сен-Пьера, Бэтиз не верил ему. И когда Дэвид проходил мимо других гребцов, все лица обратились к нему, и во всех этих спокойных и пристально смотревших глазах он увидел то же подозрение и предостережение, ту же невысказанную угрозу, то же напоминание о том, что неизбежно случится, если он не сдержит данного Мари-Анне слова. Никогда еще, ни на одном судне, не приходилось ему видеть таких молодцов. Это не было то разноплеменное сборище, какое встречается в южных краях. Стройные, высокие, прекрасно сложенные, мускулистые — настоящие мореплаватели прошлых столетий, и все молодые, как на подбор. Кто были постарше, уехали за Сен-Пьером. Карриган понял и причину. Ведь среди этих двенадцати человек не было ни одного, кто не мог бы его обогнать, кто не настиг бы его в лесу, кто не отрезал бы ему дорогу, вздумай он только спастись бегством.
Проходя мимо них, он остановился и оглянулся на судно, на носу которого стояла Мари-Анна и тоже на него глядела. Даже на таком расстоянии он разглядел на лице ее тревогу. Она не улыбнулась, когда он замахал ей шляпой, а только слегка кивнула головой. Тогда он повернулся и через некоторое время углубился в зеленую чащу, начинающуюся в пятидесяти шагах от реки. И как только он очутился в сумраке, куда никогда не проникало солнце и где мягкий мох поддавался под его ногами, в нем разом проснулась вся его жизнерадостность. Точно в огромном безмолвном храме шел он под густой тенью закрывавших небо сосен и кедров; наконец вышел к пригорку, где среди вечной зелени мелькали своей листвой березы и тополя. У пригорка звучал невидимый хор голосов, тихое чириканье робких зябликов, песнь спрятавшихся малиновок, перебранка далеких соек. Шагах в двенадцати от него с треском прошел дикобраз. Затем он вышел на дорожку, выбитую в холодной сырой земле копытами оленей. За полмили от судна он уселся на полусгнивший пень и принялся набивать трубку, прислушиваясь ко всем звукам этой жизни, которую он так любил.
И вдруг появилось странное чувство, что он не один и на него смотрят чьи-то глаза, не принадлежащие животным или птицам. Это чувство все крепло в нем. Его словно касался этот взгляд, устремленный на него из темной чащи, стерегший каждое его движение, неотступно за ним следовавший. И тотчас от этого невидимого присутствия обострились все его инстинкты охотника за людьми.
Он начал замечать перемену в голосах некоторых птиц. В ста ярдах от него сойка, самая болтливая из всех лесных обитателей, издала какую-то новую пронзительную ноту. С другой стороны, в густой чаще тополей и елей, резко оборвала свою песнь малиновка. Он услышал взволнованное «пью-пью-пью» испуганного маленького зяблика, предупреждавшего о непрошенном нарушителе покоя у его гнезда. Тогда он встал, мягко посмеиваясь и уминая пальцем табак в своей трубке. Жанна-Мари-Анна Булэн могла верить в него, но Бэтиз и другие ее воинственные слуги желали по-своему укрепить свою веру.
Время близилось к полудню, когда он повернул назад, но только возвращался уже не по оленьей тропинке. Он умышленно направился туда, где был гуще мох, а земля еще сырее и мягче. И пять раз ему встретились следы мокасин.
Бэтиз, засучив рукава, скреб палубу, когда Дэвид поднялся по трапу на судно.
— Здесь водятся олени, но боюсь, что помешал вашим охотникам, — с усмешкой сказал Карриган метису. — Очень они у вас неуклюжие, такие неловкие, что даже птицы их выдают. Боюсь, что придется нам завтра остаться без свежего мяса.
Конкомбр Бэтиз посмотрел на него, словно оглушенный ударом, и молча пропустил Дэвида на переднюю палубу. Сидевшая под тентом Мари-Анна воскликнула с радостным облегчением:
— Я рада, что вы вернулись, мсье Дэвид!
— Также и я, мадам! — ответил он. — Я думаю, что лесные прогулки не подходят для моего здоровья.
Он чувствовал, как от соприкосновения с землей к нему вернулась изрядная часть его прежней силы. Вдвоем они уселись за обед и Мари-Анна снова звала его Дэвидом, ему же было легче теперь звать ее Мари-Анной и смотреть ей в глаза, не боясь, что он обманывает самого себя. Почти весь день он провел с ней и непринужденно рассказывал ей о своих приключениях на Севере, о том, как весь он телом и душой ушел в северный край и надеялся в нем умереть, когда придет его время. Ее глаза блестели, когда она слушала его; затем она в свою очередь рассказала ему, как прожила два года в Монреале и Квебеке, и как тосковала там по родине, и как обрадовалась потом, вернувшись в свои леса. Казалось, они совсем забыли на время о Сен-Пьере. По крайней мере, они не упоминали о нем ни словом. Дважды показывался калека Андрэ, но имя Роджера Одемара не было произнесено. Мельком она рассказала ему и о заветном рае Булэнов, там, далеко, за Большим Медведем, в незанесенной на карту пустыне Йеллоунайф, о большом бревенчатом замке, который был ее родным домом.
Затем он направился к берегу, набил песком кожаный мешок и, подвесив его на сук дерева, три четверти часа дубасил его кулаками, на великую потеху людей Сен-Пьера, незнакомых с этой тренировкой. Это упражнение убедило Дэвида в том, что к нему вернулась почти вся его былая сила и он будет в полной форме к тому времени, когда ему придется встретиться с Бэтизом. А к вечеру Мари-Анна снова присоединилась к нему, и они с полчаса гуляли взад и вперед по песку. Бэтиз подал ужинать, а после ужина Карриган опять сидел с Мари-Анной на палубе и курил новую сигару Сен-Пьера.
Гребцы раскинули свой лагерь в двухстах ярдах от судна, скрытого зарослью кустарника, так что голосов их совсем не было слышно; только изредка доносились взрывы хохота или могучие звуки песни. Но Бэтиз был на корме, а на берегу все время тенью мелькал Непапинас; с наступлением же ночи начал бродить около и калека Андрэ. Наконец он уселся на белый прибрежный песок и так и остался сидеть в сгущавшихся сумерках, безмолвный и одинокий. На землю спустился глубокий покой. Из леса доносилось жужжание насекомых, последнее чириканье дневных птиц и первые звуки ночи. Густая тень упала на реку у самого судна, и первые кровожадные совы, словно разбойники, вылетели на добычу из своих дневных тайников. Один за другим, по мере того как сгущалась тьма, выходили на зов первых звезд различные ночные звери. То слышался отдаленный вой вышедшего на охоту волка; то, словно бобр ударяя по воде хвостом, плескалась в реке вышедшая на ночную кормежку форель; то хриплый стонущий вызов рвущегося в битву оленя-самца разносился над дикой чащей. Над верхушкой леса показалась луна, звезды стали чаще и ярче, сквозь кустарник засверкали костры, а рядом с ним, молчаливая в эти часы безмолвия, сидела жена Сен-Пьера, близость которой Дэвид чувствовал все острее и острее.