Он заслуживал смерть. Но бедный оуви и Медея? Нет. По крайней мере, не так. Не здесь и не сейчас! Он должен был что-то предпринять, хоть что-то…
Твоя жалость к себе унизительна. Эти добрые порывы, которые на самом деле представляют из себя обыкновенную ложь? Как милосердно. Пора с этим заканчивать.
Сокол закричал. Истошно, почти нечеловечески. Его тело приобрело нереальную силу, которая разрывала его на маленькие кусочки. Все нервные окончания буквально молили о том, чтобы эта чудовищная пытка скорее прекратилась.
Но она не останавливалась. Она усиливалась, причиняла больше боли, которую уже невозможно было терпеть. В его плоть будто вонзилось миллион острых иголок, и Сокол, будучи на грани сознания, почувствовал, как по щекам потекло что-то тёплое, обжигающее.
Произошла тёмно-фиолетовая вспышка, окутавшая всё пространство. А потом, будто по одному щелчку пальцев, она, вернувшись обратно, стрелой вонзилась в тело Сокола.
Люди, навалившиеся на него, как противные насекомые, замертво, с гадким шлёпаньем, упали на спины. В судорогах они испепелялись под невиданной мощью.
А мужчина, державший Медею, неожиданно, на глазах у девушки, начал постепенно иссыхать. Он хрипло завыл, как поверженный монстр, не имеющий разума, пока от него не остался только серый прах.
Сокол закричал, но на этот раз от невыносимого осознания, что это повторилось вновь.
Глава 3. Трое входят в город. Часть первая
В груди появилось жжение, заставившее Сокола застонать и открыть глаза. Но вместо комнаты того прокля́того дома, в котором он прежде находился, Сокол увидел… ничего. Совершенно ничего. Кругом был белый свет, такой неестественный и совсем несвойственный для реального мира.
Неужели он… погиб?
Боль, прежде донимавшая его, отошла. Сокол почувствовал небывалую лёгкость, вызвавшую в нём неясные, но почему-то радостные эмоции.
Он не знал, лежал ли сейчас или всё же стоял, — гравитации в этом мире, насколько мог судить Сокол, не существовало, — но он сделал шаг и оказался на твёрдой, вполне материальной поверхности.
Значит, он всё же стоял.
Сокол прошёл ещё немного, прежде чем обернулся назад. Он надеялся заметить хоть какое-то изменение в пространстве, но ощутил горечь разочарования, когда понял, что произошло ровным счётом ничего. Всё оставалось по-прежнему раздражающе белым, ненормальным и невозможным.
— Дерьмо…
Сокол, закусив губу, похлопал себя по карманам, однако в них не было ни одной полезной вещи, которая могла бы ему помочь. Он был практически беззащитен против опасности, если она, конечно, собиралась его здесь настигнуть.
Куда же он угодил? И что ему теперь делать?
Сокол был растерян, и это его морально убивало: ему совсем не хотелось подыхать в этом забытом самим Сущим месте. В этот раз он не желал пускать всё на самотёк, чтобы его судьбой кто-то, а не он сам, распоряжался. Сокол должен был вернуться обратно, чтобы сделать всё от него зависящее для… а для чего? В прошлый раз его поступки не привели ни к чему хорошему. И какой, интересно, был толк возвращаться в суровую реальность, где его наверняка поджидал новый ужас?
Он был чем-то болен. Сокол не знал, как это объяснить, но с его телом творилось что-то не то. Оно предавало его, не подчинялось и только мешало.
Сокол подумал, что его прокляли, что на той ненавистной книге стояли ниврийские печати, разрушенные из-за его неуёмного любопытства. Он решил, что страдания, выпавшие на его долю после храма, это длинная пытка, в конце которой его поджидала ещё более мучительная кончина.
Сокол поёжился от жутких мыслей.
Когда смерть была так близко, он осознал, что был совсем к ней не готов.
Людская плоть всегда являлась податливым материалом, как и людское, скотское сознание.
Сокол судорожно развернулся на глубокий, спокойный голос, сквозивший собственным превосходством над всеми живыми существами. Куда бы он не поворачивался, он слышал его везде. Всё место казалось одним голосом — таким опасным и одновременно с этим — манящим.
Напрасно надеяться на то, что вы, смертные, когда-нибудь изменитесь. Ваши низменные инстинкты вызывают презрение.
— Я не боюсь тебя! Понял?! Не боюсь!
Голос низко рассмеялся, и этот смех пробирался в мозг, в каждую извилину. Он пульсировал и усиливался, вызывал животную панику.
Ах, конечно же. Как я мог забыть этот досадный момент. Жалкие людишки всегда думают, что их бесполезной жизни что-то угрожает. Но их маленький мозг никогда не поймёт, что они никому не нужны.