— Плохие сны, пернатый. Ничего смертельного.
Стриго с вопросом уставился на повернувшуюся к нему Медею.
— Подробностей не знаю, — она провела тканью по последней ранке. — Принесёшь воды? Кое-кому не мешает вновь помыть голову.
Сокол усмехнулся.
— Д-да! Я быстро!
Оуви подскочил, схватил кинутую ему флягу и побежал к озеру.
— Я надеюсь, он не упадёт, — посмеялась Медея. — Иначе придётся и его латать.
— Я твой должник.
— Сочтёмся.
Медея слабо щёлкнула Сокола по носу и предусмотрительно отстранилась от него, чтобы он не успел реализовать свои злобные планы и отомстить.
Стриго, размахивая полной флягой, вернулся к ним тогда, когда уже оба оживлённо дискутировали на тему нивров. Во время своего похода, к счастью Лиднер, он ухитрился ни на что не напороться и ничего не пролить.
А потом Стриго пришлось заново готовить, чтобы люди и он как следует перекусили.
Наступало утро, и впереди был целый день, который, без всяких сомнений, должен был пройти намного лучше, чем предыдущий.
Глава 6. Новые лица. Часть первая
Самое главное в любом приключении, в том числе и в самом мимолётном, — это время. Орёл любил говорить, что благодаря походам люди, которые прежде друг друга не знали, становились сплочённее. Чем дольше они шли в неизвестность, тем лучше были их отношения.
«Время лечит, птенец, и вместе с тем — калечит. Парадокс, который сложно понять», — сказал он однажды, когда никого не было поблизости.
Сокол считал, что это редкостный бред, пускай и приправленный щепоткой правды. Кому, в самом деле, захочется спасать незнакомца, которого к тебе приставили? Выбирая между жизнью и смертью, ты без колебания выберешь для себя жизнь, а для другого — смерть, и здесь ничего не поделать. Так устроен любой живой организм, будь ты хоть человеком, хоть нивром, хоть драконом.
Орёл любил предаваться фантазиям и называть свою команду — семьёй, способной на многие героические свершения. Он верил, что каждый в его импровизированной «семье» спасёт другого, потому что как может быть иначе? Они проходили сквозь огонь и лёд, вытаскивали друг друга из неприятностей. В конце концов, всей командой поддерживали. Не это ли считалось близкими отношениями?
Сокол думал, что это показуха. Останься он один на один с кем-то перед лицом опасности, то произошла бы такая же безрадостная ситуация, что и с незнакомцем. Предательство. Удар в спину. Спасение собственной шкуры, если угодно.
Орёл умел всех сплачивать, держать беспризорных детей и взрослых под своим крылом, вселять в них какие-то немыслимые идеи, в которые верил сам. Он защищал их и отдавал им всего себя, потому что для него не существовало ничего важнее Балобана.
«Когда теряешь близкого, то долго страдаешь. Вся жизнь превращается в ничто. Ты блуждаешь по огромному миру, как маленькая овечка, и не знаешь, что тебе делать дальше, — делился Орёл и смеялся так горько и вымученно, что даже самый чёрствый всплакнул бы. — Самое сложное в таком состоянии — найти новый смысл, ради которого ты захочешь свернуть горы».
Орёл называл команду — семьёй, пока Сокол — знакомыми. И при этом после смерти людей, ставших незаметно для него самыми дорогими во всём Солфасе, он успел испытать невыносимую тоскливость, которую Орёл обязательно бы поэтично обозвал как «скорбь». Но разве будешь скорбеть по товарищам, на которых тебе абсолютно плевать? И разве будешь винить себя в их гибели, не значь они для тебя ничего?
«Нет ничего ужасного в том, чтобы те, кто не связан с тобой кровью, стали для тебя роднее настоящих родителей, Сокол. Понимаешь, в нашем мире много несправедливости, но иногда бывают вынужденные обстоятельства, от которых мать отказывается от ребёнка. Этот поступок — бесчеловечный, и я не оправдываю тех, кто на это способен, но я хочу, чтобы ты знал: всё не делится на чёрное и белое. Где-то обязательно запишется серое в виде смерти, и тут ты хоть бей, хоть ругайся — ничего не изменится. Такова наша суровая реальность».
Сначала, с самого младенчества, Сокол жил в противном приюте, издевавшемся над своими воспитанниками, а затем он сбежал и, сколько себя помнил, скитался по грязным улочкам. Он не привык делиться собственными переживаниями, потому что улица — место, которое вывернет всю твою душу наизнанку, закопает тебя, засмеёт, пока не уничтожит полностью. Он не привык называть кого-то семьёй, потому что и в приюте, и на улице — каждый сам за себя. Никто не станет давать тебе крошку хлеба — самому бы наесться тем скудным запасом еды. И никто, разумеется, не будет сочувствовать тебе, когда ты плачешь. Обзовут позорным нытиком — и так и будут называть до последнего твоего вздоха.