Видимо, насчёт мыслей барона я здорово ошибался. Нет, не вожделенная литровая кружка с белой шапкой пены занимала его думы. Эммануил фон Так оказался выше прозы жизни.
— Уважаемый Лаврентий Павлович, начал он, вежливо склонив голову. — Никому не дано заглянуть в будущее, тем более изменить его.
— Вот как? — Берия внимательно посмотрел на баварца. — Позвольте поинтересоваться, на основе чего Вами были сделаны такие выводы? Вы буддист?
— Помилуй Боже! Какой из меня буддист?
— Обыкновенный, с верой в карму и предопределение. Или мадам Блаватскую изволили почитывать?
— Лаврентий, зачем сразу обвинения предъявлять? — вступился Израил. — Товарищ барон просто искренне заблуждается.
— В чём? — означенный товарищ вскинул рыжую голову.
— Ну как же? Ведь Вы утверждаете, что будущее изменить невозможно?
— Да, именно это я и хочу сказать. Ведь никто не знает, что нас ждёт впереди. Соответственно, так же и не знаем как поступать и что делать сейчас. Да, мы можем допустить, что наши сегодняшние действия повлияют на какие-то события лет через двадцать, или даже сто, но знать об этом не дано никому.
Товарищ Берия пожал плечами в ответ и вопросительно посмотрел на меня. А я чего? Делать мне больше нечего, как проводить разъяснительную работу среди местного, и не местного тоже, населения. Неблагодарное это дело — просветительство. Что бы не сказал — потом обязательно всё переврут и извратят. Честно говорю — на собственном примере испытано. Ещё тогда, когда мы с Изей реформу русского языка проводили. Уже не первую, но, почему-то, в памяти у всех осталась именно она. Раевский до сих пор плюётся при одном упоминании. Ещё бы не плевался, моё имя совсем чуть-чуть исказили, а его вообще Мефодием обозвали. Кому такое понравится?
Палыч ещё долго смотрел, видимо что-то спрашивая, но, не дождавшись ответа, произнёс:
— Товарищ генерал-майор, разрешите показать товарищу барону будущее. — А сам многозначительно показывает глазами на свой саквояж, в котором, помимо всего прочего, лежал его ноутбук.
— Светлое будущее? — уточнил я.
— Это как получится.
— Под подписку о неразглашении?
— Конечно, всё как полагается.
— Хорошо, тогда объявляю привал. Вон у той рощицы.
Конечно, рощей назвать несколько деревьев на краю картофельного поля, подобравшегося вплотную к железной дороге, было слишком громко. Но какая-никакая, а тень. Мы расположились под здоровенной березой, на пригорке, чтобы ещё и ветерком обдувало, и я с удовольствием выпрямил затёкшие ноги. Хотя весь путь и проделали сидя, но устал так, будто пешком прошёл всё это расстояние. Изя расстелил на траве большую скатерть, судя по всему реквизированную ещё из руин сгоревшего ресторана в Невежье. Многозначительно подмигнул, и выставил на импровизированный дастархан бутылку коньяку. Но под моим строгим взглядом смутился, осознал свою ошибку, и добавил ещё одну.
Лаврентий Павлович тем временем достал толстую кожаную папку и перебирал бумаги, отыскивая нужную.
— Ага, нашёл. Вот, товарищ барон, ознакомьтесь.
Фон Такс извлёк из кармана гимнастёрки, в которую мы его переодели взамен полуфрака официанта, очки, внимательно прочитал текст, и показал пальцем на одну из строчек:
— Скажите, а вот этот пункт…?
— Нормально, — Раевский заглянул ему через плечо. — За разглашение любых полученных сведений — расстрел. Что не так? Вы с чем-то не согласны?
— В принципе, согласен. Но вот представьте, вдруг меня будет спрашивать сам товарищ Сталин?
— Делать ему больше нечего…. Но даже и так…. Ну и что?
— И ему нельзя говорить?
— Вы же читали.
— Понятно. А вот это?
— Тем более. Понимаете, барон, мы настолько засекреченные люди, что любое упоминание о нас чревато самыми грустными последствиями. Скажу даже больше — Иосиф Виссарионович будет вынужден лично застрелить Вас, во избежание утечки информации. А он этого не любит. В смысле — лично не любит стрелять. Так что не стоит доставлять неприятности вождю.
— Конечно! — баварец, в полной мере осознавший степень ответственности, изобразил на документе витиеватую подпись. А потом привычно сунул шариковую ручку себе в карман.
Но Лаврентий быстро спохватился и отобрал явный анахронизм. После этого включил компьютер и, ожидая пока загрузится, потянулся к коньяку.
— И Вам рекомендую, Эммануил. Взгляд в будущее — штука тяжёлая, не каждые нервы способны такое выдержать.
— Они у меня крепкие.
— Характер нордический? Ну-ну… воля Ваша, — товарищ Берия подвигал курсором. — Наслаждайтесь.
Нет, не зря мы провели несколько бессонных ночей, монтируя этот фильм. Уже через несколько минут рука барона потянулась к бутылке, и он, игнорируя протянутый стакан, приложился к горлышку. Да, кадры с пленными, захваченными под Сталинградом, произвели на немца большое впечатление. Закутанные в грязные одеяла и женские платки фигуры с поднятыми руками…. Запорошенные снегом трупы в легко узнаваемой форме вермахта… Бесконечная колонна, медленно бредущая по Москве… Залп реактивных миномётов, и то, что осталось после него от окопов….
Пустая бутылка в руке фон Такса хрустнула, раздавленная судорожным движением, и просыпалась на белую скатерть вперемешку с каплями крови — в немецком офицере с оторванными ногами, валяющемся у разбитого танка, он узнал себя. Лаврентий прикурил сигарету и отдал барону. Тот сжёг её за три затяжки, не отрывая взгляд от экрана. Лицо побледнело и осунулось. А потом…, потом стало ещё хуже.
Дальше пошла кинохроника, снятая союзниками. Разрушенный Дрезден, бомбы, падающие на жилые кварталы Берлина, дома, скалывающиеся с лёгкостью доминушек. Грязные, оборванные дети, выпрашивающие хлеб у британских танкистов на улицах Мюнхена. Панорама горящих городов, толпы растерянных беженцев. Драка из-за брошенной американским офицером пачки с тремя сигаретами.
— Хватит, — едва прохрипел барон, пытаясь растереть рукой внезапно онемевшее горло. — Не могу больше.
— Надо, — жёстко ответил Берия. — Теперь посмотри — за что всё это вам. Не думай, что пострадали как невинные овечки. А отвернёшься — пристрелю.
Эммануил фон Такс взял ещё одну сигарету. На этот раз она закончилась ещё быстрее. Представляю его состояние, если мне самому до сих пор больно и страшно смотреть на это. Минут двадцать мы сидели в тишине, нарушаемой только шелестом листьев и чуть слышной тревожной музыкой из динамиков.
— Что, доволен? — Лаврентий Павлович ударил вопросом. — Ну и как тебе такое будущее?
Баварец не отвечал, глядя в одну точку.
— Ладно, можешь не говорить. Давай ещё заглянем лет на семьдесят вперёд. Как раз будешь столетний юбилей праздновать.
— Не буду.
— Почему?
— Я же там остался, — он показал на монитор. — Около танка.
— Ты этого хочешь?
— Нет.
— Так не делай! Право выбора всегда остаётся за тобой. И от тебя тоже всё зависит. Хочешь, чтобы было вот так? — Берия включил небольшой ролик о жизни современной Германии. С венчанием педиков в Кёльнском соборе. С натовскими базами. С турецкими свадьбами у Бранденбургских ворот. С толстыми фрау, поедающими гамбургеры чудовищных размеров. С погромами, устроенными антиглобалистами и футбольными фанатами. С умирающими от передозировки наркоманами. С гей-парадом на Унтерденлинденштрассе. С Ангелой Меркель на трибуне в бундестаге.
Почему-то именно последнее, добило барона окончательно.
— Так не должно случиться!
— Я знаю, — невозмутимо ответил Лаврентий Павлович.
— И этого не будет!
— Надеюсь.
— Значит, опять война?
— Знаете другой способ?
— Но я не люблю войну.
— А кто же её любит, барон….
Житие от Израила
Пока товарищ Берия проводил политическую и моральную обработку Эммануила фон Такса, а Гиви беззастенчиво делал вид что спит, я с лёгкой грустью заканчивал ревизию наших запасов. Раз уж по молчаливому согласию выбрали завхозом нашей экспедиции, то и все заботы о пропитании лежат на мне. Не, не подумайте чего плохого, и не упрекайте в скаредности, но по моему скромному мнению Лаврентий зря прихватил своего барона. Дальние перспективы большой политики — это, конечно, хорошо. Но посмотрите, люди добрые, он же хлещет дорогущий коньяк как воду! Вторая бутылка пошла, и всё из горлышка. Вот она, хвалёная европейская культура пития в действии. У себя дома, наверняка, наливает в рюмочку по чуть-чуть, лишь бы губы смочить, так, что поллитры хватит на дивизию по штатам военного времени. Да ещё грамм двести на опохмел останется. Ну что за народ, а?